Книга Половина пути, страница 205 – Юля Тихая

И однажды из этих слов совсем ушла боль от чего-то несбыточного. Потому что он был рядом, потому что ему нельзя было не верить. И тогда Ольша не стала вдруг счастливее, нет, — сломалась.

Это произошло как-то вдруг, Ольша и сама не смогла потом понять, когда именно. Просто стало тихо, и сжатая пружина, которая всё время заставляла её бежать вперёд, скрипнула и разломилась. Был конец весны, на бульваре вовсю цвели сирени, яркие и одуряющие, здесь и там вспыхнула зелень, у парадной буйствовал облепленный ярко-жёлтыми цветами куст, — а Ольше вдруг всё показалось мучительным и серым.

Пустым, как все её попытки построить новую жизнь на руинах старой.

Дела валились из рук. Она сдала работу на день позже нужного, выслушала закономерную выволочку, а потом сидела на скамье перед кабинетом и не могла вспомнить, куда собиралась идти дальше. Ладони — бледные в розовую точку, дрожащие ладони — казались чужими, как будто кто-то положил Ольше на колени чьи-то отрубленные руки.

Это не было страшно. Только странно, словно всё это ненастоящее, словно она просто спит. И в этом сне берётся за новую задачку, а схема никак не желает делиться. И подаренные синестезией цвета узлов все гаснут тоже, линии смешиваются и путаются, становятся одинаково бессмысленными, одинаково неправильными.

Может быть, лучше было бы умереть ещё тогда, в самом начале. Как воздушница Мюра, которая прожила после учебки всего-то несколько недель — зато не видела ни боёв под Увежем, ни того, как разворачивающийся фугас забирает твоих друзей, ни разлитого в госпитале отчаяния и слов, записанных под диктовку умирающего, ни фургонов для скота, ни серых решёток выработки и оскаленных винтовок, ни ледяной статуи, которая ещё вчера была человеком, ни безумных глаз насильника, ни обожжённого вороньего трупа в руках…

— Налида прислала свои магнитики, — с тяжёлым вздохом сказал Брент и выложил на стол коробку. — Старая боль догоняет в тишине. Но вроде бы боится магнитиков.

Очень хотелось плакать. Той весной Ольша плакала больше, чем когда-либо в жизни. Иногда она могла просто лежать на диване часами, глядя в одну точку и ни о чём толком не думая, и плакать, плакать, плакать, пока плюш не пропитывался слезами. Тогда она ударялась в панику и бросалась то стирать шторы, то лепить пирожки. Но шторы были такие тяжёлые, такие невыносимые, и от горячей воды голова кружилась до обморока.

Налидины «магнитики» были тряпичной шапочкой из весёленькой байки детских расцветок, на которую с разных сторон нашили магниты. В ней полагалось спать; волны якобы расслабляли и снимали стресс. Ольша не поручилась бы, что это действительно работало, но кошмары ей в этой шапочке действительно не снились. Может быть, потому, что на ночь она вливала в себя заварной пустырник.

— Извини, — бормотала Ольша, сжимаясь под Брентовым взглядом. — Ты извини, я…

— Тшш, котёнок. Всё хорошо.

Брент отстал от неё с зарядкой, но уводил гулять каждый вечер. Исхоженный маршрут стал вдруг неподъёмно длинным, и они подолгу сидели на лавочках, глядя на местных собак. Даже порочная огневичка в Ольше потухла и выцвела, и секс казался чем-то утомительным и лишним.

Даже угол с креслом и абажуром, в котором они с Брентом рассказывали друг другу страшилки, теперь посерел и оброс тенями. Иногда Ольша сидела там на окне, обняв колени руками, но не могла выдавить из себя ни слова. О чём говорить, для чего? Всё и так такое отвратительное, и она тоже такая отвратительная, и зачем же добавлять в эту бочку дёгтя ещё и ещё ложек, если и то, что есть, не вычерпать, как ни старайся?