Книга По регламенту – враги, страница 27 – Майя Фабер

Он не оставил записки. Не написал ни единой строчки. Не позвал меня с собой, не задал ни одного прощального вопроса.

Но он оставил это: свой запах, свое тепло, свою близость.

Жест, в который Кел вложил все, что нельзя было проговорить. Все, что жгло под кожей, но не могло прозвучать вслух. Все, что между нами случилось — без слов, без договоров, без названия.

Я не заплакала. Не позволила себе дрожать, хотя каждая клетка тела просила об этом. Не сжала куртку в руках, не прижалась к ней лбом, не впитала в себя его след, как хотелось.

Просто сидела. Смотрела прямо перед собой — в стену света и ветра, в разлитое утро, в это невозможное спокойствие. И молча дышала.

Он был здесь. Он оставил мне часть себя. И пусть даже он не назвал это чувством — я знала. Знала, что он не просто ушел. Что это еще не конец. Что это его способ остаться.

Я медленно, почти незаметно улыбнулась. Не широко и не с радостью, но по-настоящему. Как улыбаются тем, кого не нужно удерживать. Потому что они все равно рядом.

Кел не сказал про нас ни слова, но кое-что оставил, и в этом было больше, чем признание. Больше, чем прощание. Больше, чем все, что я могла бы услышать.

Прошла неделя.

Мир вокруг начал медленно приходить в движение, будто оживающая после пожара земля, в которой под слоем золы еще тлеют угли.

Нам удалось удержать хрупкий мир. Переговоры с людьми продолжались. Все, что было разрушено, начали восстанавливать, но каждый шаг давался с усилием, словно люди боялись разворошить пепел и снова увидеть пламя.

Официальные сводки твердили: «Все под контролем». Но контроль — это лишь иллюзия порядка, натянутая на хаос.

Отчеты писались, версии выдвигались, обвинения звучали — но все они были пустыми, как гильзы после выстрела. Одни шептали о внешних врагах, другие — о внутренних предателях. Но никто не называл имен. Никто не смотрел в глаза. Никто не хотел правды — потому что правда означала признание, что система дала сбой. Что враг мог быть среди своих.

Формально я вернулась к работе.

Те же коридоры, те же лица, те же бесконечные инструкции. Но что-то изменилось. Все говорили тише, двигались осторожнее, словно боялись спугнуть хрупкое равновесие. На совещаниях больше не перебивали, не шутили, не спорили с прежней горячностью. Вместо этого — взгляды, скользящие по стенам, пальцы, нервно постукивающие по столам, паузы, затягивающиеся на секунды дольше, чем нужно. Все ждали. Но чего? Второго удара? Или просто — конца?

Ра’шель почти не покидала своих покоев.

Когда мы встречались, ее взгляд задерживался на мне дольше, чем требовала формальность. Она изучала меня — не как командующий, не как мать, а как та, кто видит трещину и пытается угадать, выдержит ли стекло еще один удар. Но она ничего не спрашивала. А я — ничего не говорила.

О Келе не вспоминали.

Ни в докладах, ни в разговорах, ни даже в случайных обрывках фраз. Его имя стерли, как стирают следы на песке перед приливом. Будто его не существовало. Будто все, что он сделал — все, что мы сделали — растворилось в официальных формулировках и отчетах. Но я помнила каждый взгляд, каждое слово и каждое прикосновение.

Иногда я ловила себя на том, что замираю, услышав шаги в коридоре — даже зная, что это просто патруль. Иногда стояла у окна, всматриваясь в ворота, будто за ними должен был появиться силуэт, который я узнала бы из тысячи. Иногда открывала шкаф и касалась ткани его куртки — все еще хранящей отголоски его присутствия.