Книга Фельдшер-как выжить в древней Руси, страница 24 – Людмила Вовченко

Пелагея прыснула, потом снова посерьёзнела.

— Я сказала Богу, — продолжила она тихо, — что если он оставит мне такую маменьку, я… буду слушаться. И травы учить. И не ворчать, когда ты опять всех мыть заставишь. Это… хорошая… торговля?

— Для начала — очень даже, — прошептала Милана и, не выдержав, притянула дочь ближе, прижав к себе. — Но, Пелагея… ты помни: даже если я когда-нибудь уйду, всё, чему ты научишься, уже не отнимешь. Это как… мыло. Даже если кусок смоется, чистота-то останется.

— Всё равно не уходи, — упрямо прошептала девочка.

Милана закрыла глаза. В груди болезненно кольнуло.

«Я и сама не собираюсь, — подумала она. — Мне тут работы лет на двадцать. И воеводу ещё раздражать и раздражать».

* * *

Утром в усадьбу заявился гонец.

Не такой, как люди Добрыни на лошадях, — этот был местный, заспанный, с кривыми ногами и глазами, чуть выкатившимися от важности поручения. В руках — дощечка, перевязанная тесьмой.

— Барыыня-а-а! — протянул он с порога. — От воеводы, от Добрыни… весточка!

Двор выдохнул. Бабы стали ближе, мужики перестали стучать лопатами, даже куры, казалось, перестали кудахтать.

Милана вышла на крыльцо, вытерев руки о фартук — только что вытаскивала из печи горшок с отваром.

— Давай, — сказала она.

Гонец церемонно протянул дощечку. На ней, поверх резов, была прикреплена маленькая сургучная печать — грубая, с выбитым знаком, который, наверное, знал каждый в округе. Ей он ни о чём не говорил, но вид был солидный.

Милана сорвала печать, провела пальцем по резам. Читала она медленнее, чем ей хотелось — всё-таки местные грамоты отличались от её прежних, — но смысл ухватила быстро.

Воевода Добрыня, значится, благодарит за помощь брату, желает здоровья, обещает приехать лично «когда ратные и хозяйственные дела отпустят», и очень вежливо, но жёстко интересуется, «каковы методами лечит его брата вдова воеводы Милана», ибо слухи доходят разные: кто говорит — травами, кто говорит — водой, кто шепчет — чарами.

Милана подняла глаза.

— Ну что, — задумчиво сказала она. — Он вежливый. Уже хорошо. Не написал: «Кто такая, почему ещё жива» — и на том спасибо.

— Баарыня… — шепнула Домна. — А вы ему что ответите?

Милана посмотрела на дощечку, на двор, где на верёвке висели тряпки, пахнущие мылом, на дальний угол, где уже торчали столбы под нужник, на Пелагею, стоящую у порога с выпрямленной спиной.

— Напишу, — сказала она медленно, — что лечу я его брата водой кипячёной, мёдом, чесноком, чистой холстиной и баней. А если его благородию это не по нраву — пусть приедет и посмотрит. Заодно помоется.

— Помоется… воевода… — прошептал гонец так, будто речь шла о чуде вселенского масштаба.

Милана усмехнулась.

— Ничего, — сказала она. — У нас тут теперь все равны перед мылом.

Она не знала ещё, что слова эти скоро облетят всю округу, что бабы будут шептаться у колодцев: «Слыхала? Вдовушка-то сказала: все равны перед мылом!», что кто-то будет злиться, кто-то смеяться, а кто-то — потихоньку гордиться.

Она только знала, что сегодня ей опять предстоит идти к Илье, менять повязку, варить новые отвары, учить Акулину, ругаться с мужиками, которые попытаются сэкономить на глубине нужника, и объяснять Домне, что мыло — не для того, чтобы его в печь бросать «для запаху».

А где-то там, в другом уезде, сидит воевода Добрыня, морщит лоб над резами на дощечке и думает: «Что за баба такая, которая требует, чтобы я мылся?». И чем дольше он думает, тем ближе он к тому моменту, когда приедет и встрянет в эту мыльную, травяную, шумную войну.