Книга Обелиск, страница 102 – Полин Герц

На глаза навернулись слезы, и она заставила себя зажмуриться – храбрецы не плачут, ведь так? Вернувшись в гостиную, Элизабет разлила жидкий янтарь по двум стаканам и с нетерпящим возражений взглядом притянула один Морсу. Роберт покорно принял выпивку.

– Нас тысячи. Система не покажется тебе сложной: одни отдают приказы, другие выполняют. Как ты понимаешь, я из второй категории.

– А есть среди вас плохие? – Она опустошила свой стакан одним глотком и внимательно посмотрела в холодные глаза. Дрожь от крепкого градуса и страха заставила вернуться в кресло и укутаться в пальто.

– Перед тобой как раз такой экземпляр, – невесело усмехнувшись, Морс последовал ее примеру. – Наихудший.

– Я не об этом, – Элизабет обновила. – Я о тех, кто хочет, чтобы люди перестали умирать, к примеру.

– Что ты имеешь в виду?

В комнате резко потемнело. До этого момента Стоун упрямо отказывалась принимать правду целиком, но теперь выстроенные в сознании стены рушились, демонстрируя истинное положение дел. За мягкой улыбкой и спокойной речью действительно пряталась сама Смерть. Тот, кто называл себя Робертом Морсом, носил пасту и вино, целовал ее плечи и запястья, скрывал пугающую силу. Стихия, запертая за пуговицами идеально отглаженной черной рубашки. Стихия, с которой она делила постель и дыхание. И она вновь оказалась в том пустом храме, парализованная от страха.

– Я встретила его несколько недель назад. И потом еще дважды, – теперь и Элизабет занялась изучением своих ладоней. – Последний раз – после похорон Рейчел. Он рассказал мне сказку.

Священник и Смерть.

Давным-давно, когда человеческие создания еще были близки к богу, в одном крошечном городишке на берегу холодного моря жил священник. Не грешник, но и не праведник: захочешь написать портрет человека той эпохи, и непременно выберешь его – идеальное воплощение времени. Спокойно проводил он мессы для немногочисленных прихожан, бывало, не отказывал себе в бокале крепкого монастырского вина, порой, ругал своего господа, а после долго каялся, стирая колени о камень. Был тот священник окружен людьми, но абсолютно одинок, словно чувствовал, что не задержится надолго, а потому не сложилось у него – ни друзей, ни врагов, ни любимой женщины, что согревала бы холодными ночами, когда он ворочался без сна на узкой жесткой постели под вой морского ветра.

Однажды, когда стрелка на старых часах, одиноко стоявших на пыльной каминной полке, приблизилась к полуночи, на единственной темной улице раздались тихие шаги. То был одинокий путник, одетый во все черное. Жители городка были богобоязненны, а оттого странник сразу нашел себе приют – дали ему и горячую еду, и одеяло, и приятную компанию.

Однако доброта местных не спасла их от горькой судьбы, что уготовило будущее: в первое утро хозяйка местной лавки свалилась на своем же пороге, да так и не встала. Долго шептались горожане, стоя над еще теплым телом, но не было предела их страху, когда вскоре нашли они еще четверых: рыбака, местного пьяницу, пекаря и охотника. Не было среди них ни немощных, ни старых, а потому сковал людские души ужас. В панике пришли они в церквушку, что стояла на краю обрыва.

Отпел священник каждого, кто погиб так внезапно, и тем же вечером сел перед пустым очагом с бутылкой вина – никак не мог взять в толк, откуда в его тихий дом пришла беда, и чем заслужил приход такую кару. Думал он долго, пока стрелка на часах не перемахнула за полночь, а бутылка не вышла. И вот, когда где-то неподалеку уже маячил беспокойный сон, что следует за долгим тяжелым днем, раздался мерный стук. Пять раз костяшки пальцев прикоснулись к высохшему дереву – по одному на каждую отошедшую богу душу. Не хотел священник открывать дверь, будто чувствовал, что не ждет его ничего хорошего, но все же отворил. Там, в темноте, ждал его молчаливый путник.