Книга Обелиск, страница 72 – Полин Герц

Уже нет.

Ресторанчик старого Лоренцо, который накануне показала Элизабет, заговорщически шепча про лучшие-тайные-места-в-городе, подождет. Он не был скульптором, но пальцы уверенно сжимались, когда он запрыгивал в желтую машину. Когда называл адрес. Когда смотрел через темное стекло на проплывающие мимо улицы. Когда понимал, что на этот раз заготовить речь заранее не выйдет, и не потому что слова кончились. Их было слишком много.

Рука нетерпеливо отбрасывает ветхий занавес тесной исповедальни. Еще ни разу он не появлялся здесь так часто за столь короткий срок, как и ни разу не оказывался в таком положении. Удивительное ощущение свободы, обретенное в последние дни, уже повернулось уродливой стороной, той, что открывает дверь самому опасному чувству – страху. Горькая ирония: едва обретя нечто стоящее, люди тут же начинают трястись, опасаясь то потерять. Он давно перестал быть человеком, но челюсть болезненно сжималась, когда медленно опускался на узкую скамейку. Когда барабанил пальцами по дереву. Когда вглядывался сквозь частую решетку, ища за ней бессменного исповедника. Когда понимал, что каждая секунда ожидания тянется мучительно долго и не потому, что он торопился. Впервые за века просто боялся, что не услышит привычного шороха за стенкой, или того хуже, останется не услышанным.

– Я здесь, сын мой, – тишина, наконец, развеялась, и он вздрогнул. Голос по ту сторону никогда не менялся. Всегда сухой, отдающий знакомым могильным холодом, который ждет каждого, чьи речи придутся не по нраву.

Никогда бы не подумал, что однажды будет сидеть в узкой каморке, рапортуя не о результатах, а споря. Но вот он здесь, готовится положить свою голову на гильотину. А она – там, ждет пасту и вино. Недовольно прячет уставшие глаза под пушистыми ресницами, беспокойно потирает переносицу, щурится, глядя на слабую керосинку. И нетерпеливо посматривает на часы.

– Удалось ли что-то выяснить о случаях, что я описывал? – начал он, вспоминая, каково это, выходить на поле боя, зная заранее, что будешь разбит.

– Здесь не ты отдаешь приказы, – равнодушно заметили с той стороны. Войска сомкнули ряды. Ровно. Спокойно. Потому что преимущество всегда на стороне силы. А эта армия была несокрушима.

– Да или нет? – упрямо продолжил он, идя в открытое наступление. Глупо. Неосмотрительно. Он заранее выбрал территорию неприятеля. Он – на равнине, как на ладони. Еще миг, и полетят стрелы.

– Ты забыл о своей цели? Напомнить, насколько важна задача, поставленная перед тобой? – в шелесте впервые прозвучало раздражение. До этого еще ни разу он не позволял себе задавать больше одного вопроса. – Остальное может подождать.

– Я уверен, что шесть душ были отняты не просто так. История не должна повториться, – выдыхая, поднял щит в надежде, что тот спасет. – Право, игнорировать такое крайне опрометчиво. Учитывая, насколько важны грядущие события.

– Это не твоя забота. Терпение и контроль. – Жесткой плетью донеслось сквозь прорези. – Или ты больше не хочешь отпущения?

– Я хочу… – И сейчас он действительно всерьез задумывается о том, чего желает. Что представляет, закрывая глаза.

Раньше этим чем-то были утраченные зеленые луга и мягкие лучи, что не только светят, но и греют. Потом – окровавленные лица тех, кто посмел этот свет забрать. После была лишь пустота, столетия спустя сменившаяся наивными в своей красочности картинами, сулящими покой. Вчера, смыкая веки, он представлял непокорные русые локоны, развевающиеся на февральском ветру, слегка припорошенные снегом, легкие и мягкие. Представлял, как она оборачивается, как на бледных губах играет вечная ироничная улыбка, а глаза сияют зеленью и дарят, казалось, уже забытое тепло.