Книга Обелиск, страница 89 – Полин Герц

Стоун была готова думать о чем угодно, только не об ответе на заданный вопрос. Потому что думать тут не о чем. Они обе пустовали: квартира наверху и та, что этажом ниже, будто ждали своего, особого человека. И вот он. Стоял перед ней и просто смотрел. Да вот только человечностью здесь не пахнет.

– Смерть. – Слово сорвалось с губ, перекрывая все пути в мир фактов и цифр.

Морс отступил и опустился на диван, и впервые она видела в движениях, что всегда спокойны и уверенны, усталость. И эта, такая обычная, человеческая деталь вновь вернула разум.

Страшные сказки – всего лишь сказки. Жуткие истории – всего лишь истории. Тьма вокруг – всего лишь отсутствие света. И не потому что на Грин-стрит пришла смерть, а потому что криворукие электрики не в состоянии следить за старой подсетью. И он сейчас засмеется, потому что такую пьяную идиотку сам господь велит разыграть. Нагнать ужаса, вспомнить латинский, и без сил плюхнуться на диван, потому от такой пьяной идиотки устанет любой.

– Что ты хочешь знать? – Слабая надежда рухнула: он не отрицал, не смеялся, возвращая ее в страшную сказку.

– Зачем ты здесь? – Сползая по стене, она даже не заметила ворох листков, сорвавшихся вниз.

– Я должен присматривать за тобой до определенной поры, – голубые глаза потухли, как и свет в квартале. – А после забрать твою душу.

– Почему? – в голове у нее густой молочный туман, потому что разум отказывался принимать такую реальность. И она убеждала себя в том, что это просто сон. А во сне спрашивать о таком – сущий пустяк.

– Потому что твоя смерть важна, Элизабет. Как… – немного подумав, наконец, Роберт подобрал слова. – Как якорь. Благодаря нужной смерти поддерживается существующий порядок вещей. Постоянная точка в пространстве и времени, и мир продолжает кружить по этой оси, существует по самому главному закону природы: все рано или поздно умирает.

– Выходит, ты спасал меня для того, чтобы я подохла тогда, когда тебе нужно? – 2В, а затем и весь дом 118, а следом, кажется и вся Грин-стрит, и весь город содрогнулись от истошного злого вопля. – Оберегал, защищал, кормил, обнимал. Смотрел как я, идиотка, строю планы, и посмеивался в кулачок?

– Элизабет… – Морс попробовал встать, но наткнулся на выставленную ладонь.

– Не подходи ко мне, – она дрожала, но не от страха, а от ярости. Тихие берега съежились, накрытые огненной волной. Адская смесь: ужас, гнев, обида и бурбон, – не вздумайте подносить спичку, иначе все взлетит к чертям. – Убирайся из моего дома. И не смей приближаться! – Прокричала Стоун, вбивая ворох сорванных со стены распечаток в ковер. – Ненавижу! – Вытянутая рука нашарила какую-то вещь на полке, и в Не-человека-без-имени полетела рамка с фотографией: на ней Элизабет лет восемь, а старику Боузу всего шестьдесят. – Я не собираюсь умирать, урод. Не ради якоря, не ради мира, и уж точно не ради тебя.

– Элизабет…

– Вон! – ноги, лишенные в эту секунду всех костей, свело, и по всему телу разошлась волна отупляющей боли. Он должен уйти прямо сейчас, потому что она не выдержит больше ни секунды. И она закричала так громко, что темные стекла задрожали. – Вон, я сказала!

Синяя дверь неслышно захлопнулась, и 2В погрузилась в тишину. Которую она так любит. От которой хочется вскрыться.

Трясущиеся руки открыли шкаф и вытянули из-под груды обувных коробок кожаную дорожную сумку: последний раз неудобный баул покидал укромный угол полтора года назад: пятничным вечером Уиллис ни с того ни с сего бросил на стол перед ней билеты в Ниццу и заявил, что они вылетают через пару часов. Знай она тогда, что он встанет на одно колено посреди площади Массена, брала бы не удобные треники и футболки, а какое-нибудь приличное платье. Но тогда на ней были рваные джинсы, простая белая рубашка, и дебильная улыбка человека, наивно верящего в «долго и счастливо».