Книга Обелиск, страница 98 – Полин Герц

Открываясь ей в темной комнате, понимал, что будет наказан за нарушение правил, но это волновало меньше всего. Куда страшнее оказалось быть изгнанным из ее жизни. Преступая последнюю черту, знал, что тишина и пустота уже раскрывают свои объятья, но улыбался, сжимая пальцами хрупкую шею уродливого человечка: наделся, что это хоть немного усмирит агонию, что чувствовал последний раз так давно, что уже и не вспомнить. Но в ушах еще звенел злой испуганный вопль, трещала ставшая родной синяя дверь, болезненным эхом от уха до уха бродили тихие короткие всхлипы.

Кто теперь заберет эту искалеченную и прекрасную душу? Кому посчастливится прикоснуться к этой беспокойной энергии? Кто будет удостоен чести перенести ее туда, где ей больше не будет страшно? Укроет ли кто-то напоследок теплым пальто ее плечи?

Идеальный якорь, собравший все лучшее и худшее, что было в этом мире: острый ум и язык, щемящая нежность пополам с бушующей яростью, и бесконечная доброта вкупе с горящей злостью. В Элизабет Стоун было все. В ней, как в камне, была высечена каждая душа, что трепетала под бескрайним небом. Реши кто написать портрет этой сумбурной и такой разной эпохи, он непременно бы выбрал ее лицо, за обманчиво мягкими чертами которого скрывались жизнь и смерть, сила и слабость, тонкие шутки и беспардонная ругань, невесомая улыбка и плотно сжатые губы. Он всегда любил мир и сейчас со странной радостной обреченностью осознавал, почему готов расстаться с чем угодно ради той, что этот мир хранила в себе. Тот, кто служит неумолимой смерти, полюбил само воплощение жизни. По щелчку, по беззвучной команде, положил на алтарь то, что с натяжкой можно было назвать душой, и ничуть не жалел.

Сколько десятилетий пролетит мимо, пока он купается в холоде за такой несвойственный ему непростительный поступок? Пятнадцать? Двадцать пять? Двести? Тысяча? Неважно, хотя душа того, чью жизнь он забрал, не стоила и секунды.

И, уже готовый погрузиться на дно, туда, где нет света и будущего, услышал тяжелые шаги.

– Морс! – ее голос разнесся гулким эхом под пустыми сводами. – Роберт, мать твою, Морс!

Затаившиеся по углам тени пришли в движение, и все пространство заполнил едва уловимый шепот.

– Вылезай, я знаю, что ты здесь. – Элизабет говорила громко и уверенно, упорно игнорируя опасность. – Нам нужно поговорить!

– Ты открылся ей, ведь так? – прошелестел над ухом бесстрастный голос. – Нарушил правило. Еще одно.

– Добавьте еще пару сотен лет, – равнодушно бросил он в ответ. – Какая теперь разница.

Жуткая боль сжала сердце, вынуждая прикрыть глаза. Так же, как и в тот раз, когда 2В дрожала от крика и обвиняющих слов. Удивительная боль. Правильная. Как лучшее подтверждение собственного существования. «Я мыслю, следовательно, существую». Декарт ошибался: мертвец способен думать, но лишь живой может испытать боль.

С ней он вспомнил, каково это – ощущать ветер в волосах и тепло прикосновений. Бога нет – еще одна прописная истина – и он молился пустоте, прося оставить ему эту боль.

Элизабет тем временем упрямо исследовала склеп, помогая себе встроенным в телефон фонариком – познав обратную сторону мира, не утратила веры в технологии. Вот только холодный луч не способен вытащить из тьмы безликие силуэты.

– Я знаю, что ты здесь. Если ты не выйдешь, я спрыгну с ближайшего моста, понял? Я не шучу, – злые слова рассекли густой воздух. – Я. Не. Шучу.