Онлайн книга «Там, где нас нет»
|
К новым смертникам их еще не водили. Ушастый был первым. — Папа тебя как звал? — вдруг услышал Ушастый от смертника. Опустив кувшин с вином ото рта, омега наклонил голову вниз и молчал. Какое этому дело до того как его звал папочка? — Ну? — смертник несильно толкнул Ушастого в плечо. — Ф-фрин…, - глаза омеги искоса взметнулись на гладиатора и снова уставились в пол. — Поможешь мне, Фрин… Отсосать? Могу… Не бейте только… Гладиатор оторвал относительно чистый клочок ткани от подстилки, валявшейся на глиняной скамье и, взяв из рук омеги кувшин с вином, намочил его: — Спину мне протри… Спартак лёг на живот и Фрин, с трудом вглядываясь в ночной полумрак каземата, осторожно начал промокать ссадины от ударов бича. — Руки у тебя лёгкие, — сказал в подстилку гладиатор. А то. Сколько раз приходилось обихаживать побитых смертниками омег у себя в бараке. Тренировка… — Дай вина, — снова попросил Спартак, садясь на скамье, — и сам выпей… На двоих они быстро прикончили кувшин и у Фрина с непривычки закружилась голова. Стало легко-легко. Он уже не боялся смертника. На коленях почему-то стало жуть как неудобно сидеть, омега покачнулся и Спартак, схватив за тонкую руку, перетащил его на скамью, рядом с собой. Горячее тело сильного альфы бросило Фрина в пот и он, стараясь удерживать в голове мысли, разбегающиеся как тараканы на кухне гладиаторской школы, привалился к стене. — Зовут-то тебя как? — он, что это вслух сказал? — Спартак, — эхом откликнулся гладиатор, — друг у меня умер…, - вдруг продолжил он, бессмысленно глядя на свои раскрытые ладони, лежавшие на коленях, — убили его… Я убил… Сегодня… Пьяненькому Фрину стало жалко гладиатора, он придвинулся ближе, осторожно приложил кружившуюся после вина голову щекой к плечу смертника и молча сидел, теребя подол накидки. Трезвый бы ни за что так не сделал! Здесь я вспомнил как Улька стал моим истинным и продолжил: — В груди Фрина, что-то начало тянуть, будто бы болело что… Гладиатор, как бы почувствовав что-то только ему слышное, поднял голову, замолчал, задышал чаще и вдруг повернув голову к Фрину уставился на него своими тёмными ставшими огромными в полумраке глазами: — Ты! Я… Фрину показалось, что тёплое плечо гладиатора вдруг стало его плечом и к нему сбоку и сзади прижимается кто-то, кто-то очень хороший, свой, родной и близкий. Он протянул руку и обнял горячее, тугое тело смертника, а тот, вырвавшись из объятий омеги, не обращая внимания на закровившие ссадины на спине, резко развернулся к омеге, схватил его лицо в ладони и снова выдохнул, обдав винным запахом: — Ты! Фрин поднял руку и стал водить самыми кончиками пальцев по неожиданно ставшему вдруг таким родным лицу — брови, краешки глаз, губы… Где ты был? Где ты был всё это время? Мой… Мой… И вот в этот момент просто необходимо выбить из Лисбета его зацикленность на музыке, услышанной им от меня. Адажио из «Спартака». Оно. То, что сможет, как встречный пожар погасить эмоциональный срыв целителя. И потом погаснет само. Оставив Лисбета мне. Нежная небесная музыка, когда двое едва могут коснуться, оберегая друг друга от неосторожных движений и видя перед собой того, (и начинают скрипки, подхватывают флейты и виолончели вторят им, выводя мелодию) кто стал таким родным так, что и не разобрать, чьё где тело и сливаются оба в одно нераздельное (и оркестр крепнет и мелодия звучит явственнее и оба идут за ней) и чувствуют, вдруг осознав окружающее жестокое, что не жить им друг без друга, одному с оружием в руках, отвоёвывая хотя бы день жизни, а второму, никогда не видевшему другой жизни, снова погрузиться во мрак и грязь рабской беспросветности. Но не всё потеряно. Человек! Человек всегда надеется на лучшее и вот с ним случилось это — лучшее и теперь они до утра живут и дышат друг для друга и нежность переполняет обоих и готовы они отдать даже саму жизнь, чтобы жил другой и снова и снова наслаждаются близостью (без всякого секса!), единым дыханием, когда руки невесомо трогают и гладят обнажённые тела и, обнявшись и чувствуя сердцебиение каждого, изнемогают они… |