Книга Кто такая Марта, страница 128 – Екатерина Началова

Мы…

Небо кружится над головой серой мокрой каруселью. Я пошатываюсь. Кажется, даже снежинки перестают падать вертикально вниз, начиная делать петли. А я столбенею, сама превращаясь в статую.

Не знаю, сколько стою, глядя на нас.

Когда ты поставил статуи, Сок? В первый год, в третий, в сотый? О чем думал? Прощался? Напоминал? Для себя? Для меня? Или это лишь холодный расчет Кирела?

— Чего стоишь, дуреха? Потри! — доносится до меня из окна.

С трудом отрывая взгляд от каменных лиц, оглядываюсь. Из окна второго этажа высовывается старушка.

— Руки их потри! — полусварливо, полузаботливо повторяет она, одновременно складывая полотенце. — На счастье руки трут. И проси!

Касаюсь холодной мокрой руки Сокура. На его голове сединой белая россыпь снежинок, на моей тоже. На каменной щеке слабая улыбка. Как всегда, не поймешь, шутит он или…

Рей говорил не верить, Таран тоже, папа вот… А я… А я все равно верила. И сейчас — верю.

— Дождись меня… Слышишь?

От дыхания изо рта вырывается холодное облачко пара, вместо голоса хрип, похожий на карканье, но внутри я горю огнем. Долго держу свою руку на его руке, тщетно пытаясь согреть, оживить. Порыв ветра бросает мокрые капли мне в лицо, и они слезами текут по щекам.

Я тут, он там. Мы там, мы тут. Пальцы переплетены, а нити над моей головой уже прямые-прямые и ведут за сто сорок лет отсюда. К нему.

Той осенью я заболела так тяжело, что ни лекарства, ни целители помочь не смогли. Папа отыскал меня в Аспине у бдительной старухи, посоветовавшей потереть руки. Углядев, что я уже не стою, а лежу у ног статуи, она приволокла меня в дом. Я была горячей как нагретая сковородка и едва смогла сказать, кто я.

Затем было беспамятство. Я то металась в горячке и порывалась немедленно идти в Аспин, то приходила в сознание и просила у всех прощения, то упрашивала меня отпустить, тут же плакала и соглашалась остаться. Дела оказались настолько плохи, что папа раздобыл каплю жизни, чтобы она вернула меня, если я вдруг не выдержу. Помню, как он надевал каплю мне на шею, а я спрашивала умеет ли любовь считать и очень настаивала на ответе «да». Помню темные волнистые волосы, беспокойные вишневые глаза, от папы пахло горьким миндалем и страхом. От всего тогда пахло горьким миндалем, страхом и бесконечными травами, а в груди свистело и хрипело, будто во мне внезапно образовалась пробоина, которая не зарастала, порция за порцией выпуская из тела драгоценный воздух.

Ко мне приходили кошмары. В них был Сокур, который перестал ждать, был расчетливый Сокур, умирающий Сокур, злой и ехидный, каменный, безжалостный. Был умирающий Таран без кожи, с пустыми глазницами. Он вспыхивал раз за разом и пламя добиралось до меня. Была падающая башня, которую я не успевала подхватывать. Была плачущая мама, которая просила остаться, был седой отец, были бездонные глаза Рейтора. Нет, мама, кажется, была наяву. Я не уверена… В комнате всегда кто-то дежурил, но при мне не плакали. Доктора и домашние считали своим долгом растянуть губы в улыбке, и бодро сообщить, что дела идут на лад.

Близняшки временно перестали быть вредными младшими сестрами, взяв на себя обязанность развлекать — разыгрывали перед моей кроватью смешные сценки по ролям. Демис тоже приходил. Он нарочито весело зачитывал мне абзацы из учебника, пространно рассуждал про типологию элементарных стихий и случайно проболтался, что собирается жениться. Как понял, сразу осекся, испугался, не к месту ввернул шутку про козла и барана. Я поняла, что брату запретили говорить со мной о женитьбе.