Книга Неладная сила, страница 248 – Елизавета Дворецкая

Медленно она опустилась на колени и коснулась груди Демки – так осторожно, будто та могла оказаться раскаленной, но ощутила лишь прохладную ткань белой сорочки. Устинья тронула его руку – та была не горяча и не холодна, и это не то чтобы обрадовало, скорее отменило немедленный прилив горя, которого Устинья ждала. Она вглядывалась, но не могла понять – дышит ли он?

Собравшись с духом, Устинья опустила голову ему на грудь и прижалась ухом. Тишина. Она ждала, отмечая стук собственного сердца – раз, другой, третий… Тук!

Охнув, она вздорогнула, вскинула голову, взглянула Демке в лицо.

– Ну, что? – сипло от волнения спросил Сбыня.

Не отвечая, Устинья снова стала слушать. Опять тишина. Раз, два… тук! Она послушала еще. Сердце билось, но через два раза на третий. Грудь немного вздымалась, но дыхание было слабым-слабым.

Устинья положила руку Демке на щеку, погладила отросшую бороду. Нет, он не должен умереть. В этой самой жизни, не в какой-то другой, он должен стать отцом и дедом, дожить до седых волос, а уж потом умереть, как положено, по-людски. Но что делать? Как его разбудить? Если бы он мог просто проснуться, то давно уже проснулся бы от суеты, поднятой вокруг его дубовой «колыбели».

– Может, дед Замора… – прошептал Гордята Малой.

Устинья хотела попросить, чтобы кто-нибудь сбегал за дедом, но взгляд ее зацепился за кольцо на пальце Демкиной руки. Незнакомое. Явно дорогое – золотое, с голубым камнем в черноватых прожилках. Тонкой работы – она видела похожие в Новгороде, на руках у богатых горожан.

Устинья взялась за голубой камень и потянула. Ожидала, что эта рука сейчас поднимется и отвесит ей затрещину – как это сделала «Евталия» при первой встрече с Демкой, и след от того удара держался у него на лице еще немало дней.

Но рука осталась неподвижной. Понемногу Устинья стянула чужой перстень и бросила в домовину.

Грудь Демки поднялась – он сделал глубокий-глубокий вздох. Устинья вспыхнула от радости – получается? Он оживает? С надеждой она впилась взглядом ему в лицо. Его ресницы задрожали, глазные яблоки под опущенными веками зашевелились… его пробрала дрожь, губы приоткрылись, он судорожно втянул воздух…

Изумленно и радостно загомонили парни вокруг.

– Демка! – Устинья схватила его руки. – Проснись! Ну, оживай! Ее больше нет! Ты больше не в ее власти! Ты с нами, просыпайся же, ну!

Демку трясло, как лист на ветру; Устинье не хватало сил удержать его, и ее трясло заодно с ним. «Аз трясу человека, и того человека не могут путы железные удержати…» Зубы у него стучали, сквозь них рвался стон. Лоб вспотел, капли потекли по виску; лицо налилось краской, потом побледнело. Устинью ледяной водой окатил испуг. Его как будто трепали все лихоманки – мучили то жаром, то ознобом, отняв ум. Подумалось: он сейчас умрет, уже насовсем! Сняв кольцо, она выдернула Демку из междумирья, но он же может не выйти в жизнь, а соскользнуть в смерть!

Прикусив губу, чтобы не закричать от отчаяния, Устинья прижала руки к груди. Ощутила на ней мешочек со своими тремя сокровищами. И кое-что вспомнила.

Вскочив на ноги, она огляделась и побежала к березам на краю поляны. Парни смотрели на нее с испугом: не помешалась ли девушка от горя? Заглянув за ствол, в кусты, Устинья что-то отбросила, что-то подняла и побежала к воде. В руках у нее был простой самолепный горшочек – один из тех, в каких бабы приносили «деве Евталии» кашу, яичницу, сметану и прочие дары. Сорвав по пути пучок травы, Устинья принялась с остервенением отмывать горшок от чего-то давно засохшего, терла его песком. Трижды прополоскала, потом набрала в стороне чистой воды. Вернулась к домовине, вынула из мешочка медный крест матери Асклепиодоты и погрузила его в горшочек.