Книга Военный инженер Ермака. Книга 3, страница 79 – Михаил Воронцов

Карачи поморщился. Не от того, что презирал таких людей… а поскольку он сам был похож на них. Карачи, как он сам давно признался себе, верил только одному — власти, и ради нее был способен абсолютно на все.

— Зачем он тебе? Такой человек ненадёжен. Предаст при первой опасности, — тем не менее спросил он, едва не добавив «это я хорошо знаю по себе».

— Пустой человек — сосуд без крышки. В него можно налить всё, что нужно, — покачал головой Кум-Яхор.

— И что же ты хочешь в него налить?

Шаман помолчал. Где-то в лесу резко закричала сойка. Дурная примета.

— Всё, что поможет сделать то, что нужно тебе и хану.

— Что именно ты задумал? — посерьезнел мурза.

— Человека без веры можно послать туда, куда не пойдёт ни один воин, — сказал Кум-Яхор, глядя куда-то сквозь мурзу своими стеклянными глазами.

— Говори яснее.

— Найди мне такого. Того, кто ходит между мирами. Я вложу в него то, что нужно. Он станет кинжалом в спине врага.

Карачи покачал головой. Он начинал кое о чем догадываться.

— А если он откажется?

Кум-Яхор рассмеялся.

— Пустой человек не может отказаться. У него нет воли. Он течёт туда, куда его направят. Он не верит ни в богов, ни в духов, поэтому они ему не помогут. Он — дерево, лишенное корней, упавшее в реку судьбы.

Мурза пристально взглянул в глаза шамана. В лесу снова крикнула сойка, раздались какие-то скрипы, шорохи, и Карачи показалось, что деревья сгустились, подошли ближе, подслушивая их разговор.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Я пошлю людей. Они найдут тебе пустого человека.

Мурза повернулся и ушёл, не попрощавшись.

— Позови Ахмета и Юсуфа, — крикнул он слуге. — У меня есть для них поручение.

* * *

В туманной дымке ранним утром, когда земля ещё дремала под молочным покровом, первый петух только начинал будить спящие селения. Муртаза уже стоял у порога своей избы. Почти сорок пережитых зим оставили на его лице следы — глубокие морщины под глазами, словно тропы, протоптанные годами тревог, и седые нити в жидкой, неровной бороде, которую он то и дело теребил быстрыми пальцами.

Медный крестик, полученный при крещении в Кашлыке от отца Игнатия, холодил грудь под кафтаном — чужой, неприжившийся, как заноза под кожей. Казаки звали его теперь Степаном, но имя сидело на нём криво, как одолженная шуба с чужого плеча. В селении же по-прежнему кликали Муртазой, но с презрительной усмешкой. Ни свой, ни чужой — торгаш без рода и племени.

Его изба стояла на краю деревни, там, где кончались огороды, около Иртыша — водной дороги на Кашлык. Сорок с лишним вёрст пути он знал наизусть. Но страх перед разбойниками был для него меньшим страхом, чем перспектива остаться без прибыли. Жадность гнала его вперёд сильнее любого кнута.

Его отец, мать и брат погибли во время нападения ногайцев. Сестру Гульнару увели в полон — её крики до сих пор иногда звучали в ушах Муртазы холодными ночами. Сам он выжил чудом, спрятавшись в камышах у реки, дрожа от страха.

Торговля стала его жизнью. Он не женился, не обзавелся детьми. Семейная жизнь ему казалась тоскливой — даже более тоскливой, чем его нынешняя.

Соболиные шкурки, переливавшиеся на солнце чёрной водой; тяжёлые бобровые меха; связки вяленой рыбы, пахнущие дымом и солью; горшки с диким мёдом — всё это он скупал у соседей, а потом привозил на продажу в Кашлык. Там брали товар охотно, но смотрели косо. «Степан-татарин», — усмехались они, и в прозвище звучало презрение к перекрестившемуся басурманину.