Книга Хризолит и Бирюза, страница 142 – Мария Озера

Я опустила взгляд на свои руки — пальцы дрожали, испачканные липкой тьмой, которая быстро засыхала в трещинах кожи. В груди зияла пустота — настолько глубокая, что казалось, её не заполнит ни время, ни слова. Я не знала, сколько прошло мгновений — секунды или целая вечность, — я просто сидела, неподвижно уставившись на свои ладони, как будто они принадлежали другому человеку.

— Ох, Офелия… — шепот Нивара показался мне громче пушки.

В воздухе витал запах крови и страха — это не давало мне покоя. Я ощущала тепло, стекающее с моих ладоней, и понимала, что это нечто большее, чем просто физическая боль. Внутри меня разгорался огонь, который я давно старалась скрыть.

Переведя мутный, затуманенный взгляд на связку ключей, бесхозно валяющуюся на залитом кровью полу. Холодный камень жёг сквозь платье, руки дрожали, не слушались, но всё же потянулись — и цепочка звякнула, скользнув в ладони. Капли алого стекали по пальцам, пачкая металл, как будто каждая бороздка замочной скважины впитывала мою боль.

Будто ведомая не собственной волей, а чьим-то незримым приказом, я на негнущихся ногах добралась до двери клетки, где в полумраке распластался Нивар. Ключи выскальзывали из пальцев, падали, лязгали, а я всё снова и снова хватала их, отчаянно перебирая в надежде найти тот единственный.

Сквозь звон металла пробивался отдалённый, тягучий голос графа — он звучал будто сквозь толщу воды: «Всё будет хорошо… всё будет хорошо…» Но чем настойчивее он звучал, тем сильнее шатало моё тело, и удержаться на ногах становилось невозможным.

И вдруг — прикосновение. Мужская рука легла поверх моей, судорожно срывающейся на каждом ключе. Я вздрогнула: кожа его, всегда ледяная, теперь казалась обжигающе горячей, словно сама жизнь пыталась вырваться из него в меня.

Это было мое последнее ощущение перед тем, как я потеряла сознание.

Жизнь в Трущобах обладала множеством красок, как бы парадоксально это ни звучало. Я нередко сидела на старой, перекошенной скамейке у пирса, склонившись в раздумьях, словно под тяжестью невидимых оков. Солнце медленно выползало из-за горизонта, окутывая доски пирса и серые дома теплом своих лучей. Каждое утро, когда волны лениво облизывали берег, я позволяла себе мечтать — о большем, чем эта безжалостная рутина, о далёких землях, где никто не гнался бы за мной с угрозами и напоминаниями о долгах.

В эти редкие минуты покоя мне казалось, что море стало единственным другом. Его бескрайние просторы дышали тайной и звали куда-то за горизонт. Я представляла, как однажды соберу узелок с вещами и уйду в плавание, оставив за спиной все страхи и унижения. Иногда мне чудилось, будто море слышит мои думы: то поднимало лёгкую дымку над водой, то шептало ветром, завораживая и маня.

Но реальность всегда настигала слишком скоро — в тяжёлом ритме сапог на булыжной мостовой, в глухом, скрипучем голосе мадам Дюплентан, словно вечно стоящей у меня за спиной. Каждый шорох напоминал об обязанностях, о бремени, которое нельзя сбросить. И всё же пирс оставался моей крошечной крепостью — единственным местом, где я могла спрятаться от серых будней и собрать силы для новой схватки с ними.

Когда мне было лет тринадцать, я часто замечала на этом пирсе одинокого моряка. Он был старше меня вдвое и всегда угрюмо разбирал груз с судна. Казалось, он не улыбался даже собственному отражению в воде. Его суровый облик пугал и одновременно влек, и я подолгу смотрела на него украдкой. Но однажды он вдруг повернулся, и наши взгляды случайно столкнулись. Я так испугалась, что резко дёрнулась и едва не свалилась в воду. И тогда случилось неожиданное — губы моряка дрогнули, и он рассмеялся. Этот смех, такой живой и настоящий, прорвал ледяную оболочку его лица. Мне стало легче, будто на душе разлилось тепло, а мир на миг перестал казаться враждебным.