Книга Хризолит и Бирюза, страница 236 – Мария Озера

Я не знаю, что именно меня так сильно пугает: его пристальный взгляд или обострившееся чувство уязвимости. В комнате царит тишина, но она кажется почти громкой, пронзая меня своими звуками. Иден наклоняется чуть ближе, позволяя мне разглядеть каждую черту его лица — высокие скулы, нос с горбинкой, едва полные губы, которые были разомкнуты в легкой полуулыбке. Я чувствую, как сердце колотится в груди, и стараюсь собраться с мыслями, чтобы не выдать своего смятения.

— Ты знаешь, что все произведения искусства рождаются в моменте? — его голос едва выше шепота, но он разрезает воздух, будто ножом.

Я киваю, не в силах преодолеть переполненные эмоциями мысли. Его рука, грациозная, словно для завершения какого-то мазка, касается моих волос, что обдает меня теплом и электричеством одновременно. Я плаваю в этом ощущении, не осмеливаясь двинуться или говорить.

— Иногда лучший холст — это просто чувства, — продолжает он, слегка играя прядью моих волос.

Его прикосновение, тёплое и осторожное, за которым я безвольно наблюдаю, скользит с пряди моих волос на скулу. Этот жест — на вид ласковый и почти безмятежный — только усиливает тревожное напряжение, словно в комнате натянули струну, готовую вот-вот лопнуть. Мой пульс грохочет в ушах, но сердце Идена бьётся ровно, будто он сам — воплощение спокойствия.

В свете колышущихся свечей его глаза мерцают, как полированные камни, в которых заключена целая вселенная: холодная, загадочная, манящая своей тьмой. Его ладонь мягко скользит по моей щеке, и внутри меня вспыхивает искра — неугомонное чувство, от которого сложно укрыться.

— Иногда страх — это тоже форма искусства, — произносит он негромко, и голос его звучит с уважением к моему внутреннему миру, словно он хочет дотронуться не только до тела, но и до самой души. — Потому что в нём — честность. Потому что в нём — ты.

— Чего ты от меня хочешь, Иден Герц? — мой голос звучит низко, с хрипотцой, будто мне не хватает воздуха. Я подаюсь вперёд, и между нашими лицами остаётся всего несколько сантиметров.

Дыхание становится тяжелее, но в то же время я чувствую, как освобождаюсь от ноши собственных сомнений. Прикосновение к моей шее и легкая улыбка разбивают мой внутренний барьер. Я готова открыться перед ним, даже зная, что это может быть страшно.

Я обостренно ощущаю каждое движение, каждую секунду, словно время замирает в этом вихре нежности. Иден наклоняется ближе, касается своим носом моего, и его дыхание, легкое и ароматное, касается лица, наполняя пространство между нами интимной близостью.

— Я хочу, чтобы от твоей красоты меркла вся Вселенная, а не только миллиарды звезд.

Я резко отстраняюсь, не скрывая изумления. Иден смотрит прямо на меня — взгляд цепкий, почти колючий. На его лице нет и тени улыбки, ни малейшего признака шутки: черты застыли в холодной серьезности, словно вырезанные из мрамора. Сердце забилось с удвоенной силой; я слышу этот неумолимый ритм в собственных ушах, будто далёкий барабанный бой на параде, и замечаю дрожь в руке, застывшей в воздухе, словно пойманная в нерешительности птица.

Комната тонула в тишине, вязкой и напряжённой, словно воздух здесь был соткан из шелка и дыма. Каждая секунда тянулась раскаленной нитью, а в пространстве между нами витала тяжелая неразрешённость. Секунды тянулись, как резинка на разрыв. Всё вокруг — стены, мебель, даже свет от керосиновой лампы, мерцающей в медном абажуре — будто застыло в ожидании моего слова, моего вздоха.