Книга Хризолит и Бирюза, страница 234 – Мария Озера

— Благодарю, — произнесла я сухо, отворачивая лицо, чтобы не видеть самодовольную улыбку, которая наверняка заиграла на его губах.

— Ты в порядке? — его голос прозвучал мягко, шелковисто, словно пытаясь сгладить остроту падения.

Я коротко кивнула, но напряжение никуда не делось: его взгляд прожигал меня насквозь, исследуя каждую грань моей души.

Выпрямившись, я посмотрела на него прямо, и в груди снова вспыхнуло тепло — опасное и манящее. Мы оба знали, что стоим на тонкой грани между опасностью и притяжением.

— Надеюсь, ты не собираешься падать в мои объятия каждый раз, — произнёс он с едкой иронией, но в его тоне чувствовалось нечто большее, чем насмешка. — А то я могу привыкнуть.

Я едва заметно улыбнулась, подавив желание опять закатить глаза, и приняла вызов. В мире крыш и теней не место для слабостей, и мне не хотелось показывать свои.

— Долго нам ещё?

— Сюда, — ответил он и указал на узкую лестницу — чугунную, с резными перилами в виде виноградных лоз, — что вела вниз, на маленький каменный балкончик, скрытый от посторонних глаз.

— Ты идёшь? — спросил Иден, протягивая мне руку.

Быстро прикинув расстояние — мы были далеко от клуба Жизель, примерно в нескольких кварталах, — я молча вложила свою ладонь в его. Пальцы Идена обхватили её крепко, но бережно, и мы начали осторожный спуск.

Когда мы оказались на балконе, Иден достал из внутреннего кармана пальто небольшой ключ — старинный, бронзовый, с замысловатым желобком, как у сейфа. Вставил в замок. Щёлкнул. Дверь открылась без скрипа, как будто ждала нас.

— А куда мы, собственно, пришли?

— В мою студию.

Иден надавил на тяжёлые балконные створки, и они нехотя разошлись в стороны с протяжным скрипом металлических петель, словно распахивали объятия не мне, а самой ночи. Его движение было нарочито медленным, уверенным — жест человека, привыкшего не просто открывать двери, а приглашать в свой мир. В этом скрипе, в этом напускном театре я почувствовала вызов: «У меня есть, что показать».

За порогом царил плотный, густой мрак, разрезаемый лишь бледными бликами фонарей за окном. Силуэты предметов угадывались в темноте, но я не спешила войтит в этот полумрак.

Иден обогнал меня. Лёгким, уверенным шагом прошёл по полу, выстланному старым паркетом, скрипевшим под сапогами, как совесть. Один за другим он зажигал свечи — не торопясь, будто проводил ритуал. Восковые огарки, давно просевшие, вспыхивали один за другим, отбрасывая на стены дрожащие тени. Свет полз по углам, как живой. Пламя медленно рождало золотой свет, и комнату окутал мягкий аромат воска и терпкий запах масляных красок.

Я ступила внутрь — и будто попала в иной мир. Просторная студия встретила меня тишиной, в которой, казалось, дышала сама история. На стенах висели картины — резкие, смелые мазки, а между ними абстракция, будто воплощение скрытых мыслей художника. На одном из полотен полуобнажённая женщина лежала на мятой простыне, на другом — фигура в изумрудном платье бросала дерзкий взгляд. Их взгляды словно следили за каждым моим шагом.

— Здесь… уютно, — сказала я, оглядываясь. Слово «уютно» прозвучало слишком просто. Слишком… обыденно. Но другого не нашлось. Это место не вмещалось в слова.

В углу стояло старое пианино, клавиши которого, наверное, помнили чьи-то дрожащие пальцы. Полки ломились от книг в потрёпанных переплётах; их запах смешивался с ароматом дерева и свежей краски. На тяжёлом рабочем столе беспорядочно лежали наброски: тонкие линии карандаша, чёткие контуры лиц и тел, а рядом резная деревянная фигурка, которую Иден лениво смахнул от пыли.