Книга Хризолит и Бирюза, страница 68 – Мария Озера

Перед ним раскинулась небольшая, но ухоженная площадь: клумбы с лилиями и розами, чьи ароматы щекотали память — не нос, — напоминая о детстве, о тех далёких, почти забытых днях, когда красота казалась естественной, а не выстраданной. Вдоль гравийных дорожек стояли чугунные скамейки с деревянными спинками, на которых, казалось, кто-то только что встал — оставив после себя след тепла. Свет заходящего солнца играл на мраморных плитах фасада, делая здание живым: оно то дышало, то замирало, то бросало отблеск, словно взгляд.

На углах площади высились скульптуры — хранители мифов и городских преданий. Один из них, с кроткой полуулыбкой и театральной маской в руке, изображал покровителя сценического искусства. Я вспомнила, что именно ему молились актрисы перед премьерой, именно его статуэтку держали под подушкой в ночь перед выступлением. Камень его лица был мягким, почти живым, как у давнего знакомца, с которым когда-то многое связывало.

Я уже положила руку на дверцу, намереваясь выйти, как передо мной вырос граф Волконский.

Он появился внезапно, но не неожиданно — как приходит долгожданное письмо. Его фигура, чётко очерченная на фоне светлеющих фонарей, сразу привлекла внимание. Он слегка поклонился, протягивая мне руку — уверенно, по-старому, как полагается человеку его круга и воспитания.

Мгновение я смотрела на его ладонь, не решаясь вложить в неё свою. Внутри меня зашевелилось сомнение — смешанное с раздражением и странным, необъяснимым теплом. Стоило ли соглашаться на этот жест? На эту игру, где я снова не знаю правил? Но во взгляде графа сквозило что-то неотвратимое — не сила, нет, — осведомлённость. Он знал, на что шёл. Знал, кого встречает.

Да и у меня все равно не было выбора.

Я вложила свои пальцы в его ладонь. Его прикосновение было тёплым, немного крепким — как у мужчины, который привык держать поводья, но всё ещё умеет прикасаться бережно.

— Прекрасное платье, — сказал он, изучая меня с головы до ног. Его взгляд был не голодным, нет — он был эстетским, холодно-восхищённым, как если бы я была музейным экспонатом, тщательно отреставрированным к приёму императорской комиссии.

Я улыбнулась — сдержанно, вежливо, чуть натянуто. Его одобрение, обрамлённое этой выверенной любезностью, вызывало во мне и благодарность, и неприятное ощущение: он, казалось, наслаждался не мною, а тем, как хорошо умеет меня разгадывать. Как тонко играет на струнах, которых сам же и коснулся.

Но его взгляд внезапно потемнел, задержавшись на колье на моей шее. Украшение, словно нечаянная пометка, выдало нечто, что он предпочёл бы не знать. Я почувствовала, как его пальцы на мгновение сжали мою руку — не грубо, но с оттенком ревности, или досады. Он тут же скрыл это за вежливой, почти актёрской улыбкой, но жест уже случился, и я его почувствовала.

Мне хотелось, чтобы он заговорил — о спектакле, об артистах, об этом вечере, который ещё не начался, но уже пах сценой, пудрой и кулисами. Хотелось слушать, как он говорит, уводя мысли от дрожи внутри, от собственного смятения. Но он молчал. И я молчала.

Мы ступали по широким мраморным ступеням театра, в молчании, наполненном электричеством. Я держала его под локоть. Ветер вдруг стих — как будто уступил звуковое пространство нашим шагам. Всё застыло в преддверии чего-то важного — или уже неизбежного.