Книга Хризолит и Бирюза, страница 88 – Мария Озера

Еще будучи подростком, я не раз слышала истории из Верхнего города о нем. Император Гарольд V — самый воспитанный из пяти монархов континента. Он умел не просто нравиться: он владел собой с редкой для правителя чёткостью и достоинством. Но главное — он умел слушать. Его подданные ощущали свою значимость, и это создавало прочную, почти незримую связь между троном и людьми. В нём не было фальши, и, возможно, именно это было его единственной слабостью.

Несмотря на свою абсолютную власть, он верил, что истинная сила заключается не в страхе, а в понимании. Он устраивал открытые собрания, где каждый мог высказаться. И он действительно слушал. Вникал. Запоминал. Он не управлял, он служил — и именно это делало его правление не бременем, а призванием. Сегодня же он — тишина. И вместе с ним в землю опускается не только гроб, но и то доверие, та искренняя связь между троном и улицей, которая, казалось, никогда не исчезнет.

Однако злейшим врагом императора была, увы, его доброта. Приверженность честности и открытости, столь редкая для монарха, оборачивалась против него самого. В коридорах власти, где каждый жест, каждое слово — оружие, его благородство казалось наивностью. В то время как он пытался объединять, лечить, примирять — другие, более жестокие и ловкие, плели свои сети. Интриги, порой самые зловещие, оставались вне его поля зрения — не потому что он не мог их предугадать, а потому что не хотел верить в человеческую подлость. Тем не менее, именно эмпатия и внутренняя благородная мера были его путеводными звездами — и тем самым ещё ярче подчеркивали бездушие тех, кто мечтал о троне, ведомый жаждой власти, а не чувством долга.

— Бедный император… — пронёсся еле слышный шёпот где-то в глубине толпы.

— Он впал в кому, а потом сердце его не выдержало…

— Только человек без сердца мог решиться на подобное с таким добрым правителем…

— Говорят, стрелка допрашивали, но он прокусил капсулу с ядом. Умер прежде, чем успели что-либо выведать.

— Кто теперь займет трон?..

Именно последняя реплика заставила меня насторожиться. Я перевела взгляд туда, где стоял мой отец. Он находился ближе всех к гробу — как и подобает человеку, обладающему влиянием и амбициями. Рядом с ним, под руку, шла Жизель. Даже в траурном облачении она выглядела безупречно — будто сама печаль пыталась уложиться по складкам её шелкового платья. В отличие от своей нынешней супруги, чьи глаза снова и снова наполнялись слезами, а тонкие губы подрагивали от сдерживаемого волнения, лицо Ольгарда оставалось безучастным. Ни скорби, ни напряжения. Только ледяное спокойствие, застывшее в мраморе черт. Он не выглядел убитым горем — он выглядел готовым. Его неподвижная уверенность словно излучала не траур, но ожидание. И мне стало по-настоящему не по себе.

Я, конечно, не могла сказать, что хорошо знала своего отца. И всё же иногда мне казалось, что за его молчанием, за каменным выражением лица скрывается нечто большее, чем просто холодное безразличие. Быть может, внутри него жили чувства, о которых он не осмеливался говорить — не потому что их не было, а потому что признать их значило бы выдать слабость. А слабость, как я усвоила с самых юных лет, в его мире приравнивалась к поражению. Мир, в котором он жил, дышал и правил, чтил честь и силу, но презирал сострадание.