Книга Хризолит и Бирюза, страница 90 – Мария Озера

— Я правда не знала, Офелия… — прошептала она, и в голосе её прозвучало нечто странное, будто она скрывала больше, чем говорила. Но я доверяла ей. Мы вместе прошли улицы Нижнего города, крали фрукты с редких деревьев у ратуши, дрались с дерзкими мальчишками и умывались речной водой.

— Мне жаль, что я не узнала раньше, — добавила она, — но…

И вдруг её лицо озарилось широкой, почти торжественной улыбкой.

Я вскинула на неё вопросительный взгляд. Вокруг звучала музыка, изящная, тонкая, но казавшаяся теперь чуждой, слишком далёкой от бури, что клокотала во мне.

Криста склонилась чуть ближе, и, понизив голос, произнесла с трепетным восторгом:

— Офелия, ты ведь понимаешь, что теперь можешь на многое претендовать? Подруга… ты ведь голубых кровей.

Слова ударили, как гром, и я вдруг осознала, что пальцы ослабли. Бокал выскользнул из рук и с глухим звоном разбился о мраморный пол, разлетаясь прозрачными осколками. Шампанское, будто кровь, растекалось по камню, поглощая в себя дрожь, сомнение и ту самую мысль, которую я ещё не успела принять

Криста нервно улыбнулась, но её глаза — ясные, внимательные — метались по моему лицу, словно пытались заглянуть внутрь, туда, где всё только что треснуло, как тот самый бокал у наших ног.

Этого просто не может быть. Голубая кровь? Нет.

Моя грудь сжалась, дыхание участилось, руки дрожали. Сердце стучало в висках так оглушительно, что всё остальное — шум зала, музыка, шёпоты — пропали. Мир расплылся в неясности.

— Что с тобой, дорогая?

Тут к нам приблизилась Жизель. Её появление было, как удар по нерву — без слов, без приглашения, но слишком своевременно. Я метнулась к ней, схватила её за запястье и, даже не поднимая голоса, прошипела:

— Ты знала, кто я.

Гул в зале стих. Несколько человек обернулись на звук разбитого стекла, но, увидев Жизель, Кристу и меня, поспешили отвести взгляд — как будто прикоснулись к чему-то слишком личному. Лишь кто-то из прислуги молча склонился, начав подметать осколки.

Жизель не отпрянула. Не удивилась. Она смотрела на меня спокойно, как будто всё предвидела. В её глазах не было испуга. Только печаль. Это не было вопросом. Лишь утверждение — острое, как лезвие. Мы замолчали. Вокруг что-то происходило, но до меня это не доходило.

Я смотрела на неё — на женщину, которая была для меня всем. Наставницей, тенью, отголоском материнской ласки, которой мне не досталось. Она вытащила меня с самого дна, вылепила меня из грязи. Я боготворила её — а она, оказывается, всё знала.

Она молчала. Я — тоже. Слова застревали, как кости в горле.

Я ощутила, как в груди поднимается горячая волна — смесь злости, боли, предательства.

— Ты знала, — повторила я чуть тише. — Знала, что ты для меня значишь. Знала и всё равно молчала. Скрыла правду, как будто она была чем-то, чем можно распоряжаться.

Мне казалось, она должна отвернуться. Стыдливо опустить глаза. Сделать хоть что-то человеческое. Но она лишь выпрямилась.

Её рука, которую я всё ещё сжимала, легко выскользнула из пальцев. И тут она… улыбнулась. Совершенно спокойно. Мягко. Почти ласково.

Я отшатнулась, как от удара.

— О чём ты говоришь, Офелия? — произнесла она наконец. Голос был низкий, обволакивающий, как у женщины, поющей колыбельную. — Конечно, я знала, кто ты.

Она протянула руку и смахнула слезу с моей щеки — быстро, как мать смахивает крошку с лица ребёнка.