Книга Хризолит и Бирюза, страница 89 – Мария Озера

Я нередко пыталась представить, каким он был наедине с собой, без этих тяжёлых напластований социального долга, маски уверенности и вечного контроля. Быть может, он страдал, но страдал молча, по-своему, не зная, как выразить это иначе, кроме как отстранённостью. Быть может, его верность — как императору, так и стране — не была показной, но глубокой и выстраданной, просто скрытой под слоями выученной сдержанности. Возможно, именно она и не позволила ему шагнуть в сторону от бесстрастного фасада. А может, он просто никогда не умел по-другому.

Но тогда, как горько осознавать, что, даже исполняя свою роль, даже стоя среди сотен скорбящих, он оставался одинок.

Когда глава духовенства дочитал последние строки надгробного напутствия, его голос, дрожащий от ветра и усталости, обратился к толпе, но глаза были обращены к одному:

— Слово предоставляется регенту и кузену Его Величества — герцогу Ольгарду Марксу.

В императорской зале был устроен траурный банкет. Всё происходящее напоминало фарс, тщательно завёрнутый в дорогие ткани приличий: лёгкий звон бокалов, приглушённые разговоры, музыка, играющая на грани приличия.

Шампанское дрожало в моих руках — то ли от холода, то ли от внутреннего тремора. Я стояла в углу, отрезанная от шумной толпы, и уже пила четвёртый бокал. Нижняя губа снова оказалась зажата между зубами — это стало единственным способом сохранить самообладание. Последние дни обрушились на меня лавиной. Слишком многое, слишком быстро. Я не успевала осознать, где правда, где ложь, где добро, а где его искусный двойник. Почему один человек погиб, а другой жив? Почему те, кто не были знакомы, ненавидят друг друга так, будто родились врагами?

В императорской зале был устроен траурный банкет. Всё происходящее напоминало фарс, тщательно завёрнутый в дорогие ткани приличий: лёгкий звон бокалов, приглушённые разговоры, музыка, играющая на грани приличия.

Шампанское дрожало в моих руках — то ли от холода, то ли от внутреннего тремора. Я стояла в углу, отрезанная от шумной толпы, и уже пила четвёртый бокал. Нижняя губа снова оказалась зажата между зубами — это стало единственным способом сохранить самообладание. Последние дни обрушились на меня лавиной. Слишком многое, слишком быстро. Я не успевала осознать, где правда, где ложь, где добро, а где его искусный двойник. Почему один человек погиб, а другой жив? Почему те, кто не были знакомы, ненавидят друг друга так, будто родились врагами?

Искала взглядом опору — хоть кого-то, чьё лицо принесло бы облегчение. И тогда я заметила рыжее пятно у противоположной стены — Криста, стоявшая рядом с каким-то мужчиной. Будто уловив мой взгляд, она на миг наклонилась к нему, что-то сказала, и поспешно направилась ко мне.

— Святой Род, Офелия, да ты белее мела, — воскликнула она, обнимая меня за плечи и заглядывая в глаза. Её синие, глубоко тёплые глаза всегда напоминали мне море — то самое, что я видела однажды с Лоренцом у маяка. В её взгляде была тревога, та редкая, настоящая забота, которую невозможно сыграть.

Я попыталась изобразить улыбку, но мышцы лица не слушались. Криста сжала мои плечи, будто хотела передать мне часть своей силы — и, к удивлению, это сработало. Я почти подавила нарастающий ком в горле, почти.