Книга Сбежавшая невеста Дракона. Вернуть истинную, страница 49 – Арина Лунная

— Люди, особенно молодые и наивные, иногда совершают чудовищные глупости от страха или ложного чувства долга, — философски замечает кот, грациозно запрыгивая на подоконник и усаживаясь в позе сфинкса. Его один зеленый глаз светится в полумраке. — А мужчины… у большинства из них мозги и вовсе расположены существенно ниже пояса. Это известный медицинский факт, кстати.

Я игнорирую их обоих, с силой проводя ладонью по лицу, будто пытаясь стереть с себя следы этой тяжелой беседы. Дрожащими пальцами чиркаю огнивом, и зажигаю свечу на прикроватном столике. Пламя колеблется, отбрасывая на стены прыгающие, уродливые тени. В каждой из них мне чудится угроза. Тень Эммы. Тень тех ночных тварей. Тень его вины.

Ночь проходит в тревожной, прерывистой дремоте. Я ворочаюсь на жесткой кровати, прислушиваясь к каждому шороху за дверью, к каждому скрипу половицы в старом здании.

То мне кажется, что я слышу тяжелые, уверенные шаги Джонатана прямо под своей дверью. То мерещится, что в саду, в лунном свете, мелькают те самые черные, бесформенные тени.

Один раз я вскакиваю с кровати с колотящимся сердцем, уверенная, что вижу в окне искаженное лицо одного из слуг Эммы, но это оказывается лишь игрой света и тени от факелов его стражников, патрулирующих периметр.

Под утро, совершенно измотанная, я все же проваливаюсь в короткий, тяжелый, полный кошмаров сон. И я снова вижу его. Тот день. Только теперь картина иная, дополненная его сегодняшними словами. Я вижу, как Эмма, с притворно-невинной улыбкой, подливает что-то из маленького флакона в его бокал с вином.

Вижу, как он, доверчивый, выпивает все до последней капли, как его взгляд становится мутным, а ноги заплетаются, когда он уходит с ней по коридору. И я вижу, как она оборачивается через плечо и бросает на меня взгляд хищницы, полный торжества и презрения.

Я просыпаюсь с резким, сдавленным криком, в леденящем холодном поту. Грудь тяжело вздымается. За окном — предрассветная серо-сизая мгла. Тишина. Но не мирная, а зловещая, гнетущая, словно перед бурей.

Сердце не унимается. Я накидываю на плечи шерстяной платок, не в силах согреть внезапно продрогшее тело и на цыпочках выхожу в коридор. Больница замерла в этом призрачном часу, но само здание, кажется, дышит напряжением, будто впитало в себя тревогу ночи.

Я крадусь к большому арочному окну в конце коридора, выходящему во внутренний двор и на главные ворота.

И вижу его.

Джонатан. Он стоит у самых ворот, опираясь на эфес длинного меча, воткнутого острием в землю. Он не в своих парадных доспехах, а лишь в потертой дорожной куртке, накинутой на рубашку. Его поза выдает крайнюю усталость. Плечи слегка ссутулены, голова опущена, но спина по-прежнему прямая, как струна. Он не спит. Он стоит на страже. Лично. Как простой часовой.

Один из его стражников, молодой парень в начищенной кирасе, подходит к нему и что-то говорит, почтительно склонив голову. Наверное, предлагает сменить его, отдохнуть. Джонатан лишь медленно, почти незаметно качает головой, не отрывая пристального взгляда от темноты, что таится за оградой, за пределами круга света от факелов.

Что-то сжимается у меня внутри, в самой глубине груди. Острая, колкая боль. Это ненависть? Нет, слишком сложно и горько для простой ненависти. Это что-то другое. Что-то теплое, предательски теплое, и одновременно колючее, как иглы морского ежа. Жалость? Нет, не жалость. Нечто большее.