Книга Рэм, страница 39 – Микита Франко

Неожиданно Синцов подал голос:

— Товарищ майор, — не без иронии произнёс тот. — Сбавьте обороты, совсем пацана зашугали.

Он вроде как заступился, но лучше почему-то не стало. Только уши ещё больше покраснели. Батя что-то там отмахнулся, а Рэм сказал: — Я, наверное, домой пойду, — сообщил всем сразу: и отцу, и Сергею, и Елисею.

— Давай подвезу, — предложил отец.

— Тут идти-то…

Не город, а деревня. Этот комментарий он удержал при себе: всяким зажиточным баронам, должно быть, неловко думать о том, что они живут в деревне.

Он развернулся к лестнице, и когда проходил мимо сынка Синцова, тот с улыбочкой спросил:

— А почему вы грузина Французом называете?

Как будто это сейчас было самое важное.

Рэм взлетел по лестнице на второй этаж за рюкзаком и толстовкой, запихнул свои вещи в большой отдел: штаны пижамные, зубную щетку, плеер. Все действия были быстрыми и нервными, как он и сам в тот момент — почти трясущийся от переполняющих эмоций: и обида, и гнев, и… жалость с разочарованием. Он даже понял, что ведет себя несколько демонстративно, как трудный подросток (а Рэм себя трудным не считал), но что ему остается, если… всё болит? Как он должен себя теперь вести, как смотреть на Сергея, чтоему говорить? Улыбаться расслабленно, типа не было ничего? Ну, может, какой-нибудь развязный придурок, типа дизайнера местной шаражки, у которого за спиной таких Сергеев вагон с тележкой, так бы и делал. Но Рэм не может, это же всё было… абсолютно особенным.

Иногда нечто злое, чужое, съедающее тебя изнутри, полезно направлять на созидание. Так мама однажды сказала, а потом повторяла всё время, когда Рэм с чего-нибудь бесился: «Шоколадку? Хочешь шоколадку? У меня нет на неё денег, иди лучше порисуй». Но он плохо рисовал и это его не утешало.

Папа говорил, чтобы не грустить, надо не страдать ерундой. Например, сделать уроки.

Даша говорила, чтобы не грустить, нужно просто обратиться к ней. «Я дам тебе по лбу с такой силой, что станет не до грусти».

Друзья… Они говорили: «Ну рассказывай».

Может, поэтому Рэм пошёл посмотреть, что стало с гаражом после пожара: от какой-то тайной надежды, что они будут там и смогут поговорить. Не о том, что случилось у Рэма, но, может, о том, что случилось у них, и… всё как-то само разрулится.

Но, подъехав к гаражам на велике, он понял, что последствия поджога оказались хуже, чем в его представлениях: его встретили обугленные стены, обвалившаяся крыша и чёрные следы копоти на соседних гаражах. Тишина вокруг казалась мёртвой.

Рэм спрыгнул с велосипеда, облокотил его на стену и шагнул ближе. Земля под ногами захрустела — он не понял, что это, но по позвоночнику пробежался неприятный холодок. Внутри же, в углу, где раньше стояла гитара Француза, теперь были обломки. Он наклонился, чтобы разглядеть их ближе: рядом валялся кусок грифа, а из пепла, как острые шипы, торчали искорёженные металлические струны. Когда он протянул руку в попытке коснуться, гриф посыпался под пальцами.

— Чего приперся? — голос раздался неожиданно и заставил Рэма вздрогнуть.

Он резко обернулся. Француз стоял в нескольких метрах от него: руки в карманах, взгляд тяжёлый и холодный. За ним, чуть дальше, маячил Скрипач.

— Я просто… — начал Рэм, но… что просто?

Что он мог сказать? Что пытался понять, как это произошло? Что искал прощения?