Онлайн книга «Заповедник»
|
– Господи, какая страшненькая!.. Я промолчал. Но мысленно поджег ее обесцвеченные гидропиритом кудри. Подошел инструктор физкультуры Серега Ефимов. – Я извиняюсь, – сказал он, – это вам. И сунул Тане банку черники. Нужно было прощаться. – Звони, – сказала Таня. Я кивнул. – У тебя есть возможность звонить? – Конечно. Машу поцелуй. Сколько все это продлится? – Трудно сказать. Месяц, два… Подумай. – Я буду звонить. Шофер поднялся в кабину. Уверенно загудел импортный мотор. Я произнес что-то невнятное. – И я, – сказала Таня… Автобус тронулся, быстро свернул за угол. Через минуту алый борт его промелькнул среди деревьев возле Лутовки. Я заглянул в бюро. Моя группа из Киева прибывала в двенадцать. Пришлось вернуться домой. На столе я увидел Танины шпильки. Две чашки из-под молока, остатки хлеба и яичную скорлупу. Ощущался едва уловимый запах гари и косметики. Прощаясь, Таня сказала: «И я…» Остальное заглушил шум мотора… Я заглянул к Михал Иванычу. Его не было. Над грязной постелью мерцало ружье. Увесистая тульская двустволка с красноватым ложем. Снял ружье и думаю – не пора ли мне застрелиться?.. Июнь выдался сухой и ясный, под ногами шуршала трава. На балконах турбазы сушились разноцветные полотенца. Раздавался упругий стук теннисных мячей. У перил широкого крыльца алели велосипеды с блестящими ободами. Из репродуктора над чердачным окошком доносились звуки старинных танго. Мелодия казалась вычерченной пунктиром… Стук мячей, аромат нагретой зелени, геометрия велосипедов – памятные черты этого безрадостного июня… Тане я звонил дважды. Оба раза возникало чувство неловкости. Ощущалось, что ее жизнь протекает в новом для меня ритме. Я чувствовал себя глуповато, как болельщик, выскочивший на футбольное поле. В нашей квартире звучали посторонние голоса. Таня задавала мне неожиданные вопросы. Например: – Где у нас хранятся счета за электричество? Или: – Ты не будешь возражать, если я продам свою золотую цепочку? Я и не знал, что у моей жены есть какие-то драгоценности., . Таня ходила по инстанциям, оформляла документы. Жаловалась мне на бюрократов и взяточников. – У меня в сумке, – говорила она, – десять плиток шоколада, четыре билета на Кобзона и три экземпляра Цветаевой… Таня казалась возбужденной и почти счастливой. Что я мог сказать ей? В десятый раз просить: «Не уезжай»? Меня унижала ее поглощенность своими делами. А как же я с моими чуть ли не диссидентскими проблемами?! Тане было не до меня. Впервые происходило нечто серьезное… Как-то раз она сама мне позвонила. К счастью, я оказался на турбазе. Точнее, в библиотеке центрального корпуса. Пришлось бежать через весь участок. Выяснилось, что Тане необходима справка. Насчет того, что я отпускаю ребенка. И что не имею материальных претензий. Таня продиктовала мне несколько казенных фраз. Я запомнил такую формулировку: «…Ребенок в количестве одного…» – Заверь у местного нотариуса и вышли. Это будет самое простое. – Я, – говорю, – могу приехать. – Сейчас не обязательно. Наступила пауза. – Но мы успеем попрощаться? – Конечно. Ты не думай… Таня почти оправдывалась. Ей было неловко за свое пренебрежение. За это поспешное: «Не обязательно…» Видно, я стал для нее мучительной проблемой, которую удалось разрешить. То есть пройденным этапом. Со всеми моими пороками и достоинствами. Которые теперь не имели значения… В тот день я напился. Приобрел бутылку «Московской» и выпил ее один. Мишу звать не хотелось. Разговоры с Михал Иванычем требовали чересчур больших усилий. Они напоминали мои университетские беседы с профессором Лихачевым. Только с Лихачевым я пытался выглядеть как можно умнее. А с этим наоборот – как можно доступнее и проще. Например, Михал Иваныч спрашивал: – Ты знаешь, для чего евреям шишки обрезают? Чтобы калган работал лучше… И я миролюбиво соглашался: – Вообще-то, да… Пожалуй, так оно и есть… Короче, зашел я в лесок около бани. Сел, прислонившись к березе. И выпил бутылку «Московской», не закусывая. Только курил одну сигарету за другой и жевал рябиновые ягоды… Мир изменился к лучшему не сразу. Поначалу меня тревожили комары. Какая-то липкая дрянь заползала в штанину. Да и трава казалась сыроватой. Потом все изменилось. Лес расступился, окружил меня и принял в свои душные недра. Я стал на время частью мировой гармонии. Горечь рябины казалась неотделимой от влажного запаха травы. Листья над головой чуть вибрировали от комариного звона. Как на телеэкране, проплывали облака. И даже паутина выглядела украшением… Я готов был заплакать, хотя все еще понимал, что это действует алкоголь. Видно, гармония таилась на дне бутылки… Я твердил себе: – У Пушкина тоже были долги и неважные отношения с государством. Да и с женой приключилась беда. Не говоря о тяжелом характере… И ничего. Открыли заповедник. Экскурсоводов – сорок человек. И все безумно любят Пушкина… Спрашивается, где вы были раньше?.. И кого вы дружно презираете теперь?.. Ответа на мои вопросы я так и не дождался. Я уснул… А когда проснулся, было около восьми. Сучья и ветки чернели на фоне бледных, пепельно-серых облаков… Насекомые ожили… Паутина коснулась лица… Я встал, чувствуя тяжесть намокшей одежды. Спички отсырели. Деньги тоже. А главное – их оставалось мало, шесть рублей. Мысль о водке надвигалась как туча… Идти через турбазу я не хотел. Там в эти часы слонялись методисты и экскурсоводы. Каждый из них мог затеять профессиональный разговор о директоре лицея – Егоре Антоновиче Энгельгардте. Мне пришлось обогнуть турбазу и выбираться на дорогу лесом. Идти через монастырский двор я тоже побоялся. Сама атмосфера монастыря невыносима для похмельного человека. Так что и под гору я спустился лесной дорогой. Вернее, обрывистой тропкой. Полегче мне стало лишь у крыльца ресторана «Витязь». На фоне местных алкашей я выглядел педантом. Дверь была распахнута и подперта силикатным кирпичом. В прихожей у зеркала красовалась нелепая деревянная фигура – творение отставного майора Гольдштейна. На медной табличке было указано: Гольдштейн Абрам Саулович. И далее в кавычках: |