Онлайн книга «Соло на ундервуде. Соло на IBM»
|
Творчество – как борьба со временем. Победа над временем. То есть победа над смертью. Пруст только этим и занимался. Скудность мысли порождает легионы единомышленников. Не думал я, что самым трудным будет преодоление жизни как таковой. Когда-то я служил на Ленинградском радио. Потом был уволен. Вскоре на эту должность стал проситься мой брат. Ему сказали: – Вы очень способный человек. Однако работать под фамилией Довлатов вы не сможете. Возьмите себе какой-нибудь псевдоним. Как фамилия вашей жены? – Ее фамилия – Сахарова. – Чудно, – сказали ему, – великолепно. Борис Сахаров! Просто и хорошо звучит. Это было в 76 году. Знакомый писатель украл колбасу в супермаркете. На мои предостережения реагировал так: – Спокойно! Это моя борьба с инфляцией! Существует понятие «чувство юмора». Однако есть и нечто противоположное чувству юмора. Ну, скажем – «чувство драмы». Отсутствие чувства юмора – трагедия для писателя. Вернее, катастрофа. Но и отсутствие чувства драмы – такая же беда. Лишь Ильф с Петровым умудрились написать хорошие романы без тени драматизма. Степень моей литературной известности такова, что, когда меня знают, я удивляюсь. И когда меня не знают, я тоже удивляюсь. Так что удивление с моей физиономии не сходит никогда. Зенкевич похож на игрушечного Хемингуэя. Беседовал я как-то с представителем второй эмиграции. Речь шла о войне. Он сказал: – Да, нелегко было под Сталинградом. Очень нелегко… И добавил: – Но и мы большевиков изрядно потрепали! Я замолчал, потрясенный глубиной и разнообразием жизни. Напротив моего дома висит объявление: «Требуется ШВЕЙ»! Дело происходит в нашей русской колонии. Мы с женой садимся в лифт. За нами – американская семья: мать, отец, шестилетний парнишка. Последним заходит немолодой эмигрант. Говорит мальчику: – Нажми четвертый этаж. Мальчик не понимает. Нажми четвертый этаж! Моя жена вмешивается: – Он не понимает. Он – американец. Эмигрант не то что сердится. Скорее – выражает удивление: – Русского языка не понимает? Совсем не понимает? Даже четвертый этаж не понимает?! Какой ограниченный мальчик! Рассказывали мне такую историю. Приехал в Лодзь советский министр Громыко. Организовали ему пышную встречу. Пригласили местную интеллигенцию. В том числе знаменитого писателя Ежи Ружевича. Шел грандиозный банкет под открытым небом. Произносились верноподданнические здравицы и тосты. Торжествовала идея польскосоветской дружбы. Громыко выпил сливовицы. Раскраснелся. Наклонился к случайно подвернувшемуся Ружевичу и говорит: – Где бы тут, извиняюсь, по-маленькому? – Вам? – переспросил Ружевич. Затем он поднялся, вытянулся и громогласно крикнул: – Вам? Везде!!! Лично для меня хрущевская оттепель началась с рисунков Збарского. По-моему, его иллюстрации к Олеше – верх совершенства. Впрочем, речь пойдет о другом. У Збарского был отец, профессор, даже академик. Светило биохимии. В 1924 году он собственными руками мумифицировал Ленина. Началась война. Святыню решили эвакуировать в Барнаул. Сопровождать мумию должен был академик Збарский. С ним ехали жена и малолетний Лева. Им было предоставлено отдельное купе. Левушка с мумией занимали нижние полки. На мумию, для поддержания ее сохранности, выдали огромное количество химикатов. В том числе – спирта, который удавалось обменивать на маргарин… Недаром Збарский уважает Ленина. Благодарит его за счастливое детство. Молодой Александров был учеником Эйзенштейна. Ютился у него в общежитии Пролеткульта. Там же занимал койку молодой Иван Пырьев. У Эйзенштейна был примус. И вдруг он пропал. Эйзенштейн заподозрил Пырьева и Александрова. Но потом рассудил, что Александров – модернист и западник. И старомодный примус должен быть ему морально чужд. А Пырьев – тот, как говорится, из народа… Так Александров и Пырьев стали врагами. Так наметились два пути в развитии советской музыкальной кинокомедии. Пырьев снимал кино в народном духе («Богатая невеста», «Трактористы»). Александров работал в традициях Голливуда («Веселые ребята», «Цирк»). Когда-то Целков жил в Москве и очень бедствовал. Евтушенко привел к нему Артура Миллера. Миллеру понравились работы Целкова. Миллер сказал: – Я хочу купить вот эту работу. Назовите цену. Целиков ехидно прищурился и выпалил давно заготовленную тираду: – Когда вы шьете себе брюки, то платите двадцать рублей за метр габардина. А это, между прочим, не габардин. Миллер вежливо сказал: – И я отдаю себе в этом полный отчет. Затем он повторил: – Так назовите же цену. – Триста! – выкрикнул Целиков. – Триста чего? Рублей? Евтушенко за спиной высокого гостя нервно и беззвучно артикулировал: «Долларов! Долларов!» – Рублей? – переспросил Миллер. – Да уж не копеек! – сердито ответил Целиков. Миллер расплатился и, сдержанно попрощавшись, вышел. Евтушенко обозвал Целикова кретином… С тех пор Целиков действовал разумнее. Он брал картину. Измерял ее параметры. Умножал ширину на высоту. Вычислял, таким образом, площадь. И объявлял неизменно твердую цену: – Доллар за квадратный сантиметр! Было это еще при жизни Сталина. В Москву приехал Арманд Хаммер. Ему организовали торжественную встречу. Даже имело место что-то вроде почетного караула. Хаммер прошел вдоль строя курсантов. Приблизился к одному из них, замедлил шаг. Перед ним стоял высокий и широкоплечий русый молодец. Хаммер с минуту глядел на этого парня. Возможно, размышлял о загадочной славянской душе. Все это было снято на кинопленку. Вечером хронику показали товарищу Сталину. Вождя заинтересовала сцена – американец любуется русским богатырем. Вождь спросил: – Как фамилия? – Курсант Солоухин, – немедленно выяснили и доложили подчиненные. Вождь подумал и сказал: – Не могу ли я что-то сделать для этого хорошего парня? Через двадцать секунд в казарму прибежали запыхавшиеся генералы и маршалы: |