Онлайн книга «Соло на ундервуде. Соло на IBM»
|
– Где курсант Солоухин? Появился заспанный Володя Солоухин. – Солоухин, – крикнули генералы, – есть у тебя заветное желание? Курсант, подумав, выговорил: – Да я вот тут стихи пишу… Хотелось бы их где-то напечатать. Через три недели была опубликована его первая книга – «Дождь в степи». Шемякина я знал еще по Ленинграду. Через десять лет мы повстречались в Америке. Шемякин говорит: – Какой же вы огромный! Я ответил: – Охотно меняю свой рост на ваши заработки… Прошло несколько дней. Шемякин оказался в дружеской компании. Рассказал о нашей встрече: «…Я говорю – какой же вы огромный! А Довлатов говорит – охотно меняю свой рост на ваш…(Шемякин помедлил)…талант!» В общем, мало того, что Шемякин – замечательный художник. Он еще и талантливый редактор… Когда-то я был секретарем Веры Пановой. Однажды Вера Федоровна спросила: – У кого, по-вашему, самый лучший русский язык? Наверно, я должен был ответить – у вас. Но я сказал: – У Риты Ковалевой. – Что за Ковалева? – Райт. – Переводчица Фолкнера, что ли? – Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута. – Значит, Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин? – Без всякого сомнения. Панова задумалась и говорит: – Как это страшно!.. Кстати, с Гором Видалом, если не ошибаюсь, произошла такая история. Он был в Москве. Москвичи стали расспрашивать гостя о Воннегуте. Восхищались его романами. Гор Видал заметил: – Романы Курта страшно проигрывают в оригинале… Отмечалась годовщина массовых расстрелов у Бабьего Яра. Шел неофициальный митинг. Среди участников был Виктор Платонович Некрасов. Он вышел к микрофону, начал говорить. Раздался выкрик из толпы: – Здесь похоронены не только евреи! – Да, верно, – ответил Некрасов, – верно. Здесь похоронены не только евреи. Но лишь евреи были убиты за то, что они – евреи… У Неизвестного сидели гости. Эрнст говорил о своей роли в искусстве. В частности, он сказал: – Горизонталь – это жизнь. Вертикаль – это Бог. В точке пересечения – я, Шекспир и Леонардо!.. Все немного обалдели. И только коллекционер Нортон Додж вполголоса заметил: – Похоже, что так оно и есть… Раньше других все это понял Любимов. Известно, что на стенах любимовского кабинета расписывались по традиции московские знаменитости. Любимов сказал Неизвестному: – Распишись и ты. А еще лучше – изобрази что-нибудь. Только на двери. – Почему же на двери? – Да потому, что театр могут закрыть. Стены могут разрушить. А дверь я всегда на себе унесу… Спивакова долго ущемляли в качестве еврея. Красивая фамилия не спасала его от антисемитизма. Ему не давали звания. С трудом выпускали на гастроли. Доставляли ему всяческие неприятности. Наконец Спиваков добился гастрольной поездки в Америку. Прилетел в Нью-Йорк. Приехал в Карнеги-Холл. У входа стояли ребята из Лиги защиты евреев. Над их головами висел транспарант: «Агент КГБ – убирайся вон!» И еще: «Все на борьбу за права советских евреев!» Начался концерт. В музыканта полетели банки с краской. Его сорочка была в алых пятнах. Спиваков мужественно играл до конца. Ночью он позвонил Соломону Волкову. Волков говорит: – Может после всего этого тебе дадут «Заслуженного артиста»? Спиваков ответил: – Пусть дадут хотя бы «заслуженного мастера спорта». У дирижера Кондрашина возникали порой трения с государством. Как-то не выпускали его за границу. Мотивировали это тем, что у Кондрашина больное сердце. Кондрашин настаивал, ходил по инстанциям. Обратился к заместителю министра. Кухарский говорит: – У вас больное сердце. – Ничего, – отвечает Кондрашин, там хорошие врачи. – А если все же что-нибудь произойдет? Знаете, во сколько это обойдется? – Что обойдется? – Транспортировка. – Транспортировка чего? – Вашего трупа… Дирижер Кондрашин полюбил молодую голландку. Остался на Западе. Пережил как музыкант второе рождение. Пользовался большим успехом. Был по-человечески счастлив. Умер в 1981 году от разрыва сердца. Похоронен недалеко от Амстердама. Его первая, советская, жена говорила знакомым в Москве: – Будь он поумнее, все могло бы кончиться иначе. Лежал бы на Новодевичьем. Все бы ему завидовали. Хачатурян приехал на Кубу. Встретился с Хемингуэем. Надо было как-то объясняться. Хачатурян что-то сказал по-английски. Хемингуэй спросил: – Вы говорите по-английски? Хачатурян ответил: – Немного. – Как и все мы, – сказал Хемингуэй. Через некоторое время жена Хемингуэя спросила: – Как вам далось английское произношение? Хачатурян ответил: – У меня приличный слух… Роман Якобсон был косой. Прикрывая рукой левый глаз, он кричал знакомым: – В правый смотрите! Про левый забудьте! Правый у меня главный! А левый – это так, дань формализму… Хорошо валять дурака, основав предварительно целую филологическую школу!.. Якобсон был веселым человеком. Однако не слишком добрым. Об этом говорит история с Набоковым. Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все члены ученого совета были – за. Один Якобсон был – против. Но он был председателем совета. Его слово было решающим. Наконец коллеги сказали: – Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель. – Ну и что? – удивился Якобсон. – Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии! В Анн-Арборе состоялся форум русской культуры. Организовал его незадолго до смерти издатель Карл Проффер. Ему удалось залучить на этот форум Михаила Барышникова. Русскую культуру вместе с Барышниковым представляли шесть человек. Бродский – поэзию. Соколов и Алешковский – прозу. Мирецкий – живопись. Я, как это ни обидно, – журналистику. Зал на две тысячи человек был переполнен. Зрители разглядывали Барышникова. Каждое его слово вызывало гром аплодисментов. Остальные помалкивали. Даже Бродский оказался в тени. |