Онлайн книга «Покрывало для Аваддона»
|
— Что я обещала? — Боря… Гершензон… — Потом… — Нет, — говорит Ленка, и в голосе её звучит металл, — сейчас. Иначе я не сойду с этого места. — Пусинька, — доносится из комнаты тоскующий зов поэта Добролюбова. — Ладно! — говорит Генриетта, — ладно. Она подскакивает к чёрному эбонитовому телефону, водружённому тут же, в коридоре, на тумбочку, напоминающую надгробье, и, заслонившись от Ленки всем телом, набирает номер. В ватной тишине коридора отчётливо слышны три гудка. — Всё, — говорит Генриетта, — можете идти. — Душа моя, ты скоро? — Но вы же ничего не сказали! — кричит Ленка. — Я сказала всё, что надо. Он вам откроет. Он вас примет. Ленка, обречённо вздыхая, высвобождает дверь. Сзади на неё напирает Августа, на которую, в свою очередь, напирает, скрипя суставами, Генриетта Мулярчик. Туманное зеркало над телефоном на миг отражает череду коридоров, и там, из глубины, выплывает мерцающая фигура — юная красавица с лицом нежным и светящимся изнутри, точно китайская фарфоровая чашка, со спиной, стройной, точно буква «алеф», волосы её, как туман, глаза — как осенняя вода… Они выскакивают из подъезда. Ленка жадно хватает ртом сырой воздух. — Она его опоила, — наконец говорит Августа. — Чем? — Приворотным зельем. — Брось, он ни глотка не успел сделать. — Ну тогда обкадила этой штукой. Торчала там посреди стола, как этот… Тайное восточное средство… — Нет, — говорит Ленка, — не в этом дело… Всё дело в том зеркале. Ты видела? — Кое-что мне показалось. Августа трёт ладонями виски. — Во-во… — Неужели, — наконец произносит Августа, — там была она? В молодости? — Не думаю, — рассудительно отвечает Ленка, — в молодости она была точь-в-точь как сейчас, только моложе… Ты знаешь, — она качает головой, — скорее всего, именно такой её и увидел поэт Добролюбов. Вот так он её и увидел… — Это же нечестно! — Трудно поступить нечестно по отношению к поэту Добролюбову, а потом… какая разница — объективная реальность или субъективная реальность? — Ну, знаешь… Это уже шизофрения. — Нет, — говорит Ленка, — всего лишь метафизика. * * * — Лампочки в подъезде нет, — бормочет Августа, — почему лампочки в подъезде нет? — А ты хочешь, чтобы мы ввалились к мистику и аскету в сиянии электрического ореола? Так не бывает… Тайна должна твориться во мраке. — Я знаю, что творится во мраке. Срёт по углам кто ни попадя. Это же клоака какая-то… понюхай только… — Не хочу. — Почему, ну почему мистик должен жить на шестом этаже без лифта? — Так ближе к небу. — С лифтом было бы ещё ближе… — Это его дверь? — Да тут вроде другой нет. Августа водит по двери руками, ощупывая её. — Таблички нет, — говорит она наконец, — краска облазит. Зашкурковали плохо. — Не твоя проблема — ты не на кладбище… Ага, вот звонок. Ленка отчаянно наваливается на звонок, но изнутри не слышно ни одного звука. — Нажми сильнее, — говорит Августа. — Жму. Не работает. Дверь распахивается неожиданно, словно человек всё это время стоял за ней. — Проходите, — говорит он сухим, точно наждачная бумага, шёпотом. В прихожей — если это вообще прихожая, — совершенно темно, сам хозяин маячит на неопределённом расстоянии трудноразличимым тусклым силуэтом. — Почему такая темень? — Августа еле шепчет, но хозяин услышал. — Я не выношу света, — теперь голос у него высокий, дребезжащий, — свет разрушает материю… — Чего? — Сетчатка, — шёпотом сказал хозяин, — моя сетчатка. — А-а, — глубокомысленно тянет Ленка, — ясно. — Что тебе ясно? — Он не выносит света… — Мы от Генриетты, — Августа произносит это многозначительно, точно пароль. — Знаю. Она мне сказала. — Как это — сказала? — оторопела Августа. — По телефону. Она же мне позвонила. В комнате, слава тебе Господи, чуть светлее. Бесформенные нагромождения на полу оборачиваются сваленными в кучу книгами, ещё книги громоздятся вдоль стен, пыльный луч, просачиваясь сквозь щель в тяжёлых занавесках, подсвечивает их корешки… — Проходите, — шёпотом говорит хозяин, — я сейчас. Теперь видно, что он сутул до крайности, шея его уходит резко вперёд, увенчавшись небольшой головой в ермолке. — Что там написано, — интересуется Августа, разглядывая корешки. — Не знаю… — А кто хвастался, что умеет читать на иврите? Хозяин с неожиданной прытью бросается к книжным россыпям и, втиснувшись между Августой и пыльными фолиантами, набрасывает на них какую-то тяжёлую тёмную ткань. — Нельзя, — говорит он, — это нельзя читать… всё равно там написано совсем другое… И вообще, это не для женщин. Это не каждый мужчина вынесет. Говорите, что вам надо… — Будто вы не знаете, — мрачно говорит Ленка. — Положим. Но вы назовите. Неназванное не существует. — Нам нужно получить сведения о некоем Гершензоне… — чётким преподавательским голосом произносит Августа. Хозяин делает рукой резкое движение, и какой-то фолиант падает с вершины, листы рассыпаются по полу, точно бледные ночные бабочки. — Тише, — говорит он, — умоляю, тише… Ленка бросилась было подбирать листы, но хозяин резко завизжал и затопал ногами, и она в ужасе отшатнулась. — Не трогайте… Нельзя этого трогать… Августа не двинулась. Она лишь опустилась на кстати подвернувшийся стул и приподняла ноги, точно по полу ползали скорпионы. — Дело в том, — шёпотом говорит Ленка, — что мы посетили его могилу. — Разве он уже умер? Он не может умереть. Никак. — Ну, могила-то была… — Значит, он просто захотел покоя. Ушёл во тьму. Свет плохо воздействует на его сетчатку. — Рабби Барух… Умоляю. Заклинаю Торой — кто он такой, этот Гершензон? |