Онлайн книга «Покрывало для Аваддона»
|
— Да нет же. Один был ошибочный. Но ведёт себя так, как будто он и есть правильный Гершензон… — Она хочет сказать, что против нас ополчилась эта самая объективная реальность, — пояснила Августа. — Будь на моём месте кто-нибудь другой, — сказал доцент Нарбут, — он бы уже вызвал санитаров. Но поскольку объективная реальность, девочки, отнюдь не всегда материя, я вам, в общем-то, верю. Ещё коньяк, Люсенька. Да не переглядывайтесь, теперь плачу я. Так вот… Гершензон… не нравится мне, что у них тут темновато… Гершензон эмигрировал из Праги в тридцать девятом. В Страну Советов. И его, заметьте, не посадили. Как вы думаете, почему? — Их человек, — уверенно говорит Августа. — Учти, я этого тебе не говорил. Но очень, очень толковый математик. Ещё Бар Хилел на его работы ссылался… Одно меня только смущает… откуда у него могила? Он же не умирал. Он просто отошёл от дел. Тусклый свет под потолком мигнул. Ленка затрясла головой. — Что? — переспросила Августа. — А я что-то сказал? — Про то, что он… — она с трудом выговаривает, — не умер. — Да в жизни я такого не говорил. Но лично я на похоронах не был. — Юра, но ведь это совсем недавно было… Лет десять назад, не больше… Ты же в месткоме тогда был… или в профкоме. — Да он к тому времени уже четверть века, как в институте не появлялся. Хоть и числился. И в институтских сборниках публиковался — «Дополнение к теории множеств», например… Жил затворником, никого к себе не допускал. Мы и пропустили похороны — не знали… Говорят, за гробом шли два каких-то цадика из синагоги, и всё. Нет у него родственников. И если вы надеетесь слупить с кого-то бабки за то, что лопухнулись и подчистили его могилку, то ничего вам не обломится. — А на что… — убитым голосом произносит Ленка, — на что же нам надеяться? Доцент Нарбут поглядел на неё очень внимательно. — Мне кажется, я вас понял. Так вот… Есть такой Боря. Он тоже бывший математик. И тоже отошёл от дел. Теперь пишет историю синагоги. Рукописи, архивы… Попробуйте к нему. Только он никого к себе не допускает. Он даже из дома не выходит. И говорят, — голос его упал до шёпота, — говорят, что он никогда не раздёргивает занавеси. Не срывает покровы, одним словом. — Если он никого к себе не допускает, — резонно замечает Августа, — то что он, извиняюсь, жрёт… — Если бы он совсем никого к себе не допускал, он бы уже стал чистой сущностью. А он пока ещё физическое тело. К нему ходит Генриетта Мулярчик. Знаете такую? — Кто же её не знает. Но она странная немножко. — Он тоже. Он — её кузен. Так что попробуйте через Мулярчик. Найдите к ней подход. Только учтите — я вам этого не говорил. — Почему? — Этого я тоже сказать не могу. Но он общается с миром только через Мулярчик. — Что он о себе думает? — вдруг возмущается Августа, — он кто?! — Никто… тень во мраке… Через Мулярчик, Лена. — Ик… — Ей пора на воздух… — виновато говорит Августа. Доцент Нарбут широким жестом взмахивает Ленкиной курткой. Какое-то время они балансируют — он пытается прицелиться, а Ленка — попасть в рукава. Наконец совместными усилиями им это удаётся, но куртка почему-то всё равно сидит перекошенно. На улице почему-то уже темно. Темнота невнятная, какая-то мутная, фонари плавают в ней, как рыбьи глаза… — Августа, — стонет Ленка, — мне плохо… — Меньше пить надо было, — зловеще говорит Августа. — Если бы я не пила, пришлось бы тебе. А так я весь коньяк… — Ты пила не коньяк. Ты пила мою кровь. Неделю жизни ты высосала. — Я и своей не пожалела… ик… — В подворотню… не блюй посреди улицы, умоляю… Господи, увидят меня с тобой, что подумают? — Что ты сестра милосердия… Послушай, только честно… ты любишь своих студентов? — А? — Ну, любишь, радуешься, хочешь их видеть? — Иди к чёрту, — устало говорит Августа. Подворотня совсем тёмная, чёрные железные ворота приглашающе распахнуты, точно пасть Левиафана. Далеко, во мраке, горит одинокая, тусклая лампочка. — Ты давай-давай, — приглашает Августа, — не стесняйся… — Отвернись… ик! — Вот наказание… — Двери лица его… — бормочет Ленка, прислоняясь лбом к сырой стенке, — пламенники пасти его… — Тебе уже лучше? — Ага… лучше. Знаешь, кто тут живёт, в этом доме? — Кто? — Актриса Лохвицкая тут живёт. — А ты, значит, блюёшь у неё в подворотне, — задумчиво комментирует Августа. — Это что, подсознательный акт? Или волевой? — Это вообще никакой не акт, дурёха, — говорит Ленка отдуваясь. — Это процесс. Непроизвольный. Ясно? — Ясно… вот только… как ты к ней относишься, к актрисе Лохвицкой? В принципе… — Замнём, — говорит Ленка, утираясь носовым платком. — Может, ты и права, — задумчиво говорит Августа. — Может, в твоём безумии есть какая-то система… Порвалось покрывало реальности, говоришь? — Я этого не говорю… — Всё равно… Значит, это он… Но зачем? Почему? Если бы он только внятно сказал, что ему от нас нужно! — А он не может, — говорит Ленка, осторожно переводя дух. — Он невербален. — Чего? — Невербален! Он, может, и не человек был вовсе! Дух! Элементаль! — Чего? — Элементаль, ясно? — Откуда ты этого нахваталась, — устало говорит Августа. — Нарбут иногда даёт кое-что почитать… то Гегеля… то Хайдеггера… То Дика Фрэнсиса… — Она вглядывается во тьму подворотни. — Смотри-ка… там какой-то человек сидит! — Где? — Да вон же… только что — никого, и вон тебе! — Лена, он не сидит, — вдруг тихо говорит Августа. — И это не человек… — Мамочки! — завизжала Ленка. — Бежим! Они ринулись из подворотни прочь, в клубящийся туман, мимо выплывающих из мрака мокрых чёрных деревьев, мимо сонных фонарей… На углу Гоголя, у светофора, мигающего рубиновым пламенем, они остановились. — Чуть под машину не бросилась, — укоризненно говорит Августа, — совсем обезумела… Это всё твоё пьянство… Удержу не знаешь. — Ты же сама сказала, — защищается Ленка. — Что я сказала? |