Онлайн книга «Покрывало для Аваддона»
|
Августа открывает и закрывает рот, но человечек уже удаляется странной подпрыгивающей походкой, то ли осуждающе, то ли одобрительно покачивая головой. — Пся крев! — говорит, наконец, Августа. — Опять… Я что, похожа на еврейку больше, чем ты? — Я похожа на негритянку, — говорит Ленка. — А ты приличная, аккуратная. Опять же, в панаме. Ладно, давай кончать. А то свет уйдёт. Я кладу букет? — Валяй. И осторожно. Краску размажешь… Августа достаёт из сумочки фотоаппарат и делает несколько снимков — сначала крупный план, потом общий. Ленка льёт растворитель на пальцы и тщательно протирает их ветошью, но ногти всё равно остаются чёрными. — Мне тоже оставь, — говорит Августа, — а то, что студенты подумают? — Подумают, что ты красила, — отвечает Ленка. Солнечные лучи незаметно приобрели тоскующий багровый оттенок, и дорожку между участками пересекли лиловые тени. Они идут налегке и даже не разговаривают, потому что нету сил. — Лена, — говорит Августа, — а если мы вылезем в пролом? Может, так ближе до остановки? — Нет, — говорит Ленка, деловито оглядывая задворки участка, — там — тупик. И потом… Она замирает с открытым ртом. Потом убито произносит: — Там… — Что — там? — Плита. Серая. Гершензон. Михаил Семёнович. — Обычное дело, да? — спрашивает Августа. — Два! — трясёт головой Ленка. — Два Гершензона. И даты… участок… Ты какую линию записала? — Пятую. — говорит Августа. — Пятую… или шестую… нет, пятую… — День работы! По пятьдесят баксов на рыло! Совершенно постороннюю могилу! — Ладно, — примирительно говорит Августа, — завтра придём. Этот Гершензон не так запущен, как тот. — Августа, завтра не выйдет. Завтра суббота. — Ну и что? — Ты представляешь, что такое суббота на еврейском кладбище? Тут же не будет ни одного живого человека! — Ну и что? — А то! Придётся в воскресенье, что поделаешь. — В воскресенье, — возражает Августа, — у меня пересдача. — Брось, пожалей своих студентов. Поставь автоматом… И вообще — завтра я на концерт иду. На литературный вечер. Лохвицкая выступает. В дубовом зале. — Ещё чего, автоматом… А что, Лохвицкая свои стихи читает? — Нет, чужие. — Повезло, — комментирует Августа. — Да как тебе сказать… Она поэта Добролюбова читает. Под белый рояль… — Ну, тогда не знаю, — теряется Августа. — Дамы? — раздаётся давешний голос, — прошу прощения… Где здесь четырнадцатый участок? То ли это тот посетитель, то ли уже другой… не разглядеть в сгущающихся сумерках. — Направо, — любезно говорит Августа. — Огромное вам спасибо… Человек поворачивается и медленно, неуверенной походкой бредёт по аллее. До Ленки долетает тяжёлая волна удушливого запаха. — Господи! — говорит она шёпотом, — ты видела? — Что я должна была видеть? — в полный голос спрашивает Августа. — Он же весь синий! — Лена, — холодно говорит Августа, — ты сошла с ума. * * * — А она хорошо выглядит, — одобрительно говорит Сонечка Чехова. — Да никак она не выглядит, — говорит Ленка, — как обычно! Это коллективное внушение. Магия образа. Как выйдет, как охнет, как глаза закатит… — Брось, ты просто ей завидуешь, — говорит Сонечка Чехова. — Ты вон тоже что-то там пишешь, а она Добролюбова читает. — Знаю я, почему она его читает… — Ты всё сводишь к пошлости… А она — чистый, культурный человек. Её имидж тебе недоступен. Вон у тебя под ногтями грязь. — Это не грязь, — защищается Ленка, — это краска… — Какая разница? Тише, не мешай слушать. Вероника Лохвицкая выходит на возвышение. В воздушном лиловом платье, с вдохновенным бледным лицом стоит она рядом с белым роялем. Она глубоко вздыхает, и по рядам проносится ответный трепет. — Композиция, — говорит она с придыханием. — Это не женщина, — шепчет поэт Добролюбов, ёрзая на бархатной табуретке, — это Примавера… Девочка с телевидения берёт наперевес камеру. …мы вышли в сад, — задушевно, интимно начинает Лохвицкая, и голос её постепенно набирает силу, — и ночь текла меж нами… — Из какого сундука она извлекла это старьё? — возмущается Ленка, — оно же нафталином воняет! Она же твои должна была читать… — Это и есть мои, — сухо произносит Добролюбов. — Лирический цикл. — Ох, я хотела сказать… — Да тише вы, — шипят сзади. -…и страсть звенела стременами… Лохвицкая вдруг замолкает и строго оглядывает притихший зал. — Паузу держит, — поясняет поэт Добролюбов. — Послушайте, — вдруг звучным артистическим голосом произносит Лохвицкая, — кто испортил воздух? Напряжение достигло высшего накала. — Но… — нерешительно бормочет Добролюбов. Лохвицкая упирает руки в бока и мрачно оглядывает зал. — Молчи, Додик. Кто пукнул, спрашиваю? Ах ты, фраер засраный, чем тут сидеть в приличном месте, воздух портить, поди, скажи спасибо своей маме, что она вовремя аборт не сделала… — Но, Верочка… — Что — Верочка? Я уже тридцать лет Верочка. — Сорок пять, — машинально поправляет Добролюбов. Господи, думает Ленка, да что творится? — Занавес, — выкрикивает поэт Добролюбов, — скорее дайте занавес. — Господь с тобой, — говорит Ленка, — тут занавеса сроду не было… Лохвицкая тем временем продолжает возмущаться: -…и ты, — это уже девочке с телевидения. — Чего вылупилась-то? Убери свою пукалку, пока я её сама не убрала — ноги отдельно, объектив отдельно… Чего тут снимать? Как я стишки читаю? Да это не стихи, а дерьмо собачье. Додик на коленях умолял — прочти да прочти… Пишет сам не знает что, а я стой, читай… говнюкам всяким… да пошли вы… И она, надменно подняв голову, шествует между рядами к выходу. Все молча провожают её глазами. Поэт Добролюбов делает неуверенное движение, точно собирается кинуться следом, но остаётся сидеть на месте. — У неё нервный срыв, — объясняет Ленке Сонечка Чехова. — Ты думаешь? А по-моему, она ещё никогда не была до такой степени нормальна. |