Онлайн книга «Острова в океане»
Вошел большой черный с белым кот и начал тереться об ее ноги. – Он спутал тебя со мной, – сказал Томас Хадсон. – Впрочем, он, вероятно, знает, что делает. – Так это… – Именно. Он самый. Бой, – позвал он. Кот подошел и вспрыгнул к нему на колони. Ему было все равно, чьи это колени. – Мы можем оба любить ее, Бойз. Ты посмотри на все хорошенько. Другой такой женщины тебе вовек не увидеть. – Это тот кот, с которым ты спишь в постели? – Да. А что, есть возражения? – Никаких. Он куда симпатичней человека, с которым сплю я, хотя у него такие же грустные глаза. – Нам непременно нужно о нем разговаривать? – Нет. Так же как тебе не нужно пытаться меня уверить, что ты не выходишь в море, хотя веки у тебя воспалены, и в уголках глаз белые сгустки, и волосы выгорели от солнца, и… – И шагаю я по-матросски, враскачку, и на левом плече у меня сидит попугай, и я больно дерусь своей деревянной ногой. Дорогой мой глупыш, я действительно выхожу иногда в море, потому что я маринист и делаю зарисовки для Музея естественной истории. Даже война не должна мешать научным исследованиям. – О, священная наука, – сказала она. – Что ж, постараюсь запомнить этот вымысел и придерживаться его. Том, ты правда нисколько ее не любишь? – Нисколько. – И все еще любишь меня? – Ты могла бы судить по некоторым признакам. – А вдруг это тоже роль? Любовник, неизменно хранящий верность предмету своей любви, с какими бы шлюхами его этот предмет ни заставал. Ты и по-своему Синаре не был верен. – Я всегда говорил, что образованность тебя погубит. Меня уже в девятнадцать лет не интересовали эти стихи. – А я всегда говорила, что если бы ты побольше писал и серьезно работал над своими картинами вместо того, чтобы придумывать небылицы и влюбляться во всяких… – Жениться на всяких, хотела ты сказать. – Нет. Жениться – это, конечно, плохо. Но ты влюбляешься, а после этого я не могу тебя уважать. – Какие знакомые милые слова: «После этого я не могу тебя уважать». Продай мне их, я дам любую цену, чтобы только изъять их из обращения. – Теперь я тебя уважаю, Том. Ты ведь ее не любишь, правда? – Я люблю тебя и уважаю тебя, а ее я не люблю. – Ну вот и чудесно. Как хорошо, что я заболела и не могу лететь. – А ведь я в самом деле тебя уважаю. Отношусь с уважением к любой глупости, которую ты делаешь или сделала когда-то. – И ты чудесно ведешь себя со мной и всегда исполняешь данные мне обещания. – Какое, кстати, было последнее? – Не знаю. Но если было какое-нибудь, ты наверняка его не сдержал. – Может быть, обойдем это, радость моя? – Хорошо, если б это можно было обойти. – А давай попробуем. Мы ведь многое умели обходить. – Нет. Не умели. Тому есть реальные доказательства. Тебе всегда кажется, что физическая близость – это в любви все. Ты не думаешь, что любимой женщине хотелось бы гордиться тобой. Не стараешься проявлять иногда нежность в мелочах. – Не разыгрываю младенца, которого нужно нянчить и опекать, – тебе ведь именно такие мужчины нравятся. – Если б только ты больше нуждался во мне и я чувствовала, что я тебе в самом деле нужна, а не только дай-и-возьми и убери-я-не-голоден. – Слушай, зачем мы приехали сюда? Морализировать? – Мы приехали потому, что я люблю тебя и хочу, чтобы ты был достоин самого себя. – А также тебя, и господа бога, и прочих абстракций. Но я даже в живописи не абстракционист. Ты, наверно, требовала бы от Тулуз-Лотрека, чтобы он не шатался по публичным домам, а от Гогена, чтобы он не болел сифилисом, а от Бодлера, чтобы он пораньше возвращался домой. Я себя не равняю с ними, но все-таки – ну тебя к черту. – Никогда я такой не была. – Была. А к тому же еще твоя работа. Эти чертовы съемки с утра и до вечера. – Я отказалась бы от съемок. – Ну, конечно. Я в этом не сомневаюсь. И выступала бы в ночных клубах, а меня определила бы в вышибалы. Помнишь, мы строили такие планы? – Какие новости у Тома? – Все в порядке, – сказал он, и колючий озноб прошел у него по телу. – Он мне вот уже три недели не пишет. Можно бы, кажется, выбрать время для матери за такой срок. Он всегда писал очень аккуратно. – Знаешь, как оно бывает с ребятами на войне. А может быть, сейчас задерживают всю переписку. Это иногда делается. – Помнишь, когда он был маленький и совсем не говорил по-английски? – А ты помнишь, какой оравой он верховодил в Гстааде? И в Энгадине и в Цуге. – У тебя есть какие-нибудь его новые фотографии? – Только та, которая и у тебя есть. – Я бы выпила чего-нибудь, что в этом доме можно выпить. – Все что угодно. Пойду поищу кого-нибудь из слуг. Вино в погребе. – Только не уходи надолго. – Не подходящие слова для нас с тобой. – Не уходи надолго, – повторила она. – Слышишь? И никогда я не требовала, чтобы ты пораньше возвращался домой. Не в этом была беда. Ты сам знаешь. – Знаю, – сказал он. – И я не уйду надолго. – Может быть, твой слуга приготовит нам и поесть? – Может быть, – сказал Томас Хадсон. И прибавил, обращаясь к коту: – Ты пока побудь с нею, Бойз. Зачем? – думал он. Зачем я солгал? Зачем затеял эту комедию осторожничанья? Не потому ли, что, как говорит Вилли, я хочу сохранить свое горе для себя одного? Но разве я правда такой? А что было делать? – думал он. Как сказать матери о гибели сына сразу же после возврата к любовной близости с ней? Как самому себе сказать об этом? Когда-то у тебя на все находился ответ. Вот найди ответ и сейчас. Нет ответа. Пора бы уж тебе это знать. Нет и не может быть. – Том, – услышал он ее голос. – Мне тоскливо одной, а кот, как он ни старайся, не может заменить мне тебя. |