Онлайн книга «Прозрачные леса под Люксембургом»
|
– Он же ортодокс, Женька… – Я знаю, – спокойно согласилась она. Леха подошел к окну, ткнулся лбом в стекло. Обволакивала Садовое кольцо ночная сырость. – Как ты могла, Женька? – Зато я бесконечно могла жить по чужим углам, без прописки, без работы… Могла по утрам высчитывать полтинник – ехать мне сегодня на метро или на автобусе, которым хоть и дольше, но можно проехать «зайцем», сэкономить пятак и купить рогалик, а на два – сдобную булочку… – Но мы сами выбрали такой путь. – Неправда. Мы выбрали трудный путь, но не такой. Ах, как мы были молоды, талантливы и глупы. Казалось, будет диплом – и откроются врата в рай. Вот диплом, вот врата, а вот привратники, которые по-прежнему пропускают только своих… В комнате Тома сказала Семенову: – Хотите, что-нибудь еще спою? – Конечно. Тома запела щемящую песенку на стихи поэта Заболоцкого про город Тарусу, про прачку, муж которой пошел за водкой, а она стирает и стирает, про петухов и гусей, которые так опротивели девочке Марусе, что глаза бы не глядели, про всю нашу скотскую жизнь. – Хорошая песенка, – сказал Семенов, – без претензий. – Леш, Леша… Господи, зачем я тебя встретила. Он так и стоял, уткнувшись в окно, и она не могла видеть его слез, сползающих по стеклу. – Он не знает, что у меня есть сын. Правда, Леш, не знает. А я не могу ему сказать. Каждый месяц к маме мотаюсь под предлогом тяжелой болезни… Я привыкла, понимаешь, привыкла есть, пить, спать… Иногда мне кажется, что вот-вот наступит разжижение мозга, но вернуться в ту жизнь… – Господи, – сказал он, – как хочется умереть. В дверях появилась Тома. – Пойдем. Скоро утро, – сказала она. – А где Митя? – спросила Женька. – Спит. – Сломался, – неестественно улыбнулась Женька. В дверях, прислонившись к косяку, Женька сказала: – Я так привыкла к этой жизни, что кажется, улыбнись мне сейчас счастье – я не буду знать, что с ним делать. Да и есть ли оно – счастье?.. Она вернулась в комнату. Убирая со стола, застыла с подносом в руках. В слабом свете торшера плыло липкое лицо мужа – он спал, спал, спал. Ненависть, тоска, безумие рождались в ней и уже не могли умереть. Они шли пустынным ночным городом. Чистопрудным бульваром, Покровским, Яузским. Молчали. Вдалеке задребезжали буфера дежурного трамвая. Лицо вагоновожатой было уставшим и безразличным ко всему на свете. – Остановки объявлять? – взяв микрофон, спросила она. Леха кивнул в сторону одинокого пьяного, сжимавшего тугой портфель. Пьяный спал безмятежно, уткнувшись шапкой в стекло и приоткрыв рот. Вагоновожатая махнула рукой, и трамвай тронулся. На светофоре трамвай резко затормозил, пьяный открыл глаза, строго спросил: – Ваши билеты? И снова завалился на шапку. Трамвай въехал на Устьинский мост. – Вагоновожатая, – попросил Леха, – останови нам на середине моста. – Ничего проще, – ответила женщина и потянула тормоз. И пока Леха с Томой шли по мосту и горланили песни, трамвай тихо следовал за ними. Над лодкой белый парус распущу, Пока не знаю, с кем, А если я по дому загрущу — Фиалку я под снегом отыщу… [3] – Ну и слух у тебя! – поражалась Тома фальшивости его голоса. – Ничего, Томка, у нас все будет иначе. «А я иду, шагаю по Москве…» – Ну и слух! У подъезда сидела дворняга с большими бродяжьими глазами. – Что, пес, – сказала Тома, – совсем ты один. Давай покормим его – нам ведь назаворачивали чего-то… Собака потянулась к ее руке. – Ешь. Это утка по-пражски, это бастурма, это буженина… – Ты его прикормишь, – недовольно сказал Леха, – он пойдет за нами. А куда мы его? – Не, собаки умеют отличать каприз великодушия от настоящего. – А люди? – А люди живы надеждой. – Ты очень умная, Тома. – Ага. Очень умная круглая дура. Пронизывающий апрельский ветер раскачивал темные волны канала, и они с тихим шелестом бились о гранитные берега, гулко капала в расставленные на полу банки вода – текла крыша, и где-то в глубине улицы надсадно елозил метлой похмельный дворник. Город отсчитывал последние ночные минуты. В наброшенных на плечи пальто, примостившись на подоконнике, они пили чай. Тот самый, с малиной. Сиротливо поскрипывало раскрытое настежь окно. – «Что происходит с человеком на рассвете, в апреле, когда открытая рама слегка раскачивается от ветра и скребет по подоконнику сухой неотодранной бумажной полосой…» [4] – Может, откровение, – сказала Тома. Они склонились друг к другу. Стаканы, задетые полами пальто, качнулись и звонко хлопнули внизу. Потом они спали, небрежно задернув шторы. За дверью ворчала, шаркала, ругалась коммунальная квартира. За окнами набирал утренний ритм город. А они спали – они были счастливы. В это утро никто не разбудил Семенова. Проснувшись и взглянув на часы, он понял, что опоздал, и чувство злобы охватило его. – Женя! – раздраженно крикнул он, стягивая через голову пижаму. Неуклюже подвернув под себя ногу, отбросив руку, Женька спала на диване в большой комнате, и, глядя на ее выражение лица, могло показаться, что она засыпала счастливой. – Женя! – еще более зло крикнул Семенов, выходя из спальни. На журнальном столике в изголовье дивана он увидел стакан воды и несколько упаковок таблеток. Пустых. – Женя… В коммунальной ванной, опасно балансируя на стремянке, Леха развешивал соседские простыни. Сама соседка, полная пожилая еврейка, вносила снизу коррективы: – Наволочку сюда, так… пододеяльник… Разгладьте, Леша, разгладьте, не ленитесь. Мелькала в простынях Лехина голова. Наконец все было развешено и расправлено. Леха присел на стремянку. – С вас папироска. Соседка порылась в объемистом фартуке, протянула Лехе папиросу, закурила сама. |