Онлайн книга «Я – выкидыш Станиславского»
|
1) в рассказе должна быть упомянута королева; 2) упомянут Бог; 3) чтобы было немного секса; 4) присутствовала тайна. Первую премию получил рассказ размером в одну фразу: «О, Боже, – воскликнула королева. – Я, кажется, беременна, и неизвестно от кого!» * * * Режиссер театра имени Моссовета Андрей Житинкин вспоминает: – Это было на репетиции последнего спектакля Фаины Георгиевны «Правда хорошо, а счастье лучше» по Островскому. Репетировали Раневская и Варвара Сошальская. Обе они были почтенного возраста: Сошальской – к восьмидесяти, а Раневской – за восемьдесят. Варвара была в плохом настроении: плохо спала, подскочило давление. В общем, ужасно. Раневская пошла в буфет, чтобы купить ей шоколадку или что-нибудь сладкое, дабы поднять подруге настроение. Там ее внимание привлекла одна диковинная вещь, которую она раньше никогда не видела – здоровенные парниковые огурцы, впервые появившиеся в Москве посреди зимы. Раневская, заинтригованная, купила огурец невообразимых размеров, положила в глубокий карман передника (она играла прислугу) и пошла на сцену. В тот момент, когда она должна была подать барыне (Сошальской) какой-то предмет, она вытащила из кармана огурец и говорит: – Вавочка (так в театре звали Сошальскую), я дарю тебе этот огурчик. Та обрадовалась: – Фуфочка, спасибо, спасибо тебе. Раневская, уходя со сцены, вдруг повернулась, очень хитро подмигнула и продолжила фразу: – Вавочка, я дарю тебе этот огурчик. Хочешь ешь его, хочешь – живи с ним. * * * Вере Марецкой присвоили звание Героя Социалистического Труда. Любя актрису и признавая ее заслуги в искусстве, Раневская тем не менее заметила: – Чтобы мне получить это звание, надо сыграть Чапаева. * * * – Меня так хорошо принимали, – рассказывал Раневской вернувшийся с гастролей артист N. – Я выступал на больших открытых площадках, и публика непрестанно мне рукоплескала! – Вам просто повезло, – заметила Фаина Георгиевна. – На следующей неделе выступать было бы намного сложнее. – Почему? – Синоптики обещают похолодание, и будет намного меньше комаров. * * * Идет обсуждение пьесы. Все сидят. Фаина Георгиевна, рассказывая что-то, встает, чтобы принести книгу, возвращается, продолжая говорить стоя. Сидящие слушают, и вдруг: – Проклятый девятнадцатый век, проклятое воспитание: не могу стоять, когда мужчины сидят, – как бы между прочим замечает Раневская. * * * – Дорогая, сегодня спала с незапертой дверью. А если бы кто-то вошел, – всполошилась приятельница Раневской, дама пенсионного возраста. – Ну сколько можно обольщаться, – пресекла Фаина Георгиевна собеседницу. * * * Во время эвакуации Ахматова и Раневская часто гуляли по Ташкенту вместе. «Мы бродили по рынку, по старому городу, – вспоминала Раневская. – За мной бежали дети и хором кричали: „Муля, не нервируй меня“. Это очень надоедало, мешало мне слушать Анну Андреевну. К тому же я остро ненавидела роль, которая принесла мне популярность. Я об этом сказала Ахматовой. „Не огорчайтесь, у каждого из нас есть свой Муля!“ Я спросила: „Что у вас „Муля?“ „Сжала руки под темной вуалью“ – это мои „Мули“, – сказала Анна Андреевна“». * * * В эвакуации в Ташкенте Раневская взялась продать кусок кожи для обуви. Обычно такая операция легко проводится на толкучке. Но она направилась в комиссионный магазин, чтобы купля-продажа была легальной. Там кожу почему-то не приняли, а у выхода из магазина ее остановила какая-то женщина и предложила продать ей эту кожу из рук в руки. В самый момент совершения сделки появился милиционер – молодой узбек, – который немедленно повел незадачливую спекулянтку в отделение милиции. Повел по мостовой при всеобщем внимании прохожих: – Он идет решительной, быстрой походкой, – рассказывала Раневская, – а я стараюсь поспеть за ним, попасть ему в ногу и делаю вид для собравшейся публики, что это просто мой хороший знакомый и я с ним беседую. Но вот беда: ничего не получается, – он не очень-то меня понимает, да и мне не о чем с ним говорить. И я стала оживленно, весело произносить тексты из прежних моих ролей, жестикулируя и пытаясь сыграть непринужденную приятельскую беседу… А толпа мальчишек да и взрослых любителей кино, сопровождая нас по тротуару, в упоении кричала: «Мулю повели! Смотрите, нашу Мулю ведут в милицию!» Они радовались, они смеялись. Я поняла: они меня ненавидят! И заканчивала со свойственной ей гиперболизацией и трагическим изломом бровей: – Это ужасно! Народ меня ненавидит! * * * В Комарове, рядом с санаторием, где отдыхает Раневская, проходит железная дорога. – Как отдыхаете, Фаина Георгиевна? – Как Анна Каренина. В другой раз, отвечая на вопрос, где отдыхает летом, Раневская объясняла: – В Комарове – там еще железная дорога – в санатории имени Анны Карениной. * * * Раневская в замешательстве подходит к кассе, покупает билет в кино. – Да ведь вы же купили у меня билет на этот сеанс пять минут назад, – удивляется кассир. – Я знаю, – говорит Фаина Георгиевна. – Но у входа в кинозал какой-то болван взял и разорвал его. * * * Фаина Георгиевна вернулась домой бледная, как смерть, и рассказала, что ехала от театра на такси. – Я сразу поняла, что он лихач. Как он лавировал между машинами, увиливал от грузовиков, проскакивал прямо перед носом у прохожих! Но по-настоящему я испугалась уже потом. Когда мы приехали, он достал лупу, чтобы посмотреть на счетчик! * * * Как-то на гастролях Фаина Георгиевна зашла в местный музей и присела в кресло отдохнуть. К ней подошел смотритель и сделал замечание: – Здесь сидеть нельзя, это кресло графа Суворова-Рымникского. – Ну и что? Его ведь сейчас нет. А как придет, я встану. * * * Близким друзьям, которые ее посещали, Раневская иногда предлагала посмотреть на картину, которую она нарисовала. И показывала чистый лист. – И что же здесь изображено? – интересуются зрители. – Разве вы не видите? Это же переход евреев через Красное море. – И где же здесь море? – Оно уже позади. – А где евреи? – Они уже перешли через море. – Где же тогда египтяне? |