Марина замерла.
— А… он все еще там?
— Все еще тут. Боюсь, что он тут уже давно.
В глазах у Марины потемнело.
— Федор… там еще один… труп?! Да?!
— Посмотри, — велел он и за руку втащил ее внутрь.
Несмотря на то что беседка была «открытая» и решетки со всех
сторон пропускали воздух, Марине показалось, что здесь сильно воняет плесенью и
пылью, как в чулане, и еще чем-то страшным и трудноопределимым.
В темноте дальнего угла кто-то стоял. Марина отшатнулась,
чуть не упала, Федор ее поддержал. В неподвижности странной фигуры Марине
почудилось что-то угрожающее, неестественное, застывшее, и в следующую секунду
она поняла, в чем дело.
— Господи, — пробормотала она и оглянулась на Тучкова
Четвертого. — Федор, что это такое?!
— Пионэр с горном, ты разве не видишь? — Почему-то Четвертый
так и сказал «пионэр», с одесским прононсом. — Очевидно, именно ему Павлик
говорил, что больше не может ждать ни дня и завтра последний срок. Хотелось бы
мне знать, что имелось в виду.
В углу стояла гипсовая скульптура с горном во вскинутой
руке. «Пионэр», когда-то, видимо, белый, впоследствии был выкрашен бронзовой
краской, очевидно, для придания ему художественности. Краска теперь почти
сошла. Гипс стал похож на разложившийся труп — по крайней мере Марина так себе
представляла разложившиеся трупы. Он был неровного, неестественного,
болезненного цвета, то ли серого, то ли желтого, то ли с зеленью. Кусок горна
отвалился, и казалось, что бедолага «пионэр» держит в зубах нечто среднее между
кальяном и секцией водопроводной трубы. Какие-то шутники лаком для ногтей
подрисовали ему красные глаза. Еще не смытые дождями, лаковые глаза хищно
горели. На груди было нацарапано неприличное слово.
Марина закрыла глаза и снова открыла.
— Федор?
— В беседке Павлик был один. Ни с кем не разговаривал и ни в
кого не целился.
— Я же слышала, что он разговаривал!
— Ты слышала, что он говорил, а не разговаривал. Это совсем
другое дело.
— Но зачем?! Зачем?!
— Чтобы ввести тебя в заблуждение. Напугать.
— Меня?!
Федор Тучков вздохнул выразительно.
— Меня там не было.
— Ерунда какая-то.
Он пожал плечами. Под майкой звякнули железки на толстой
цепи.
— Пошли. Надо успеть до дождя.
— Федор, что это значит? Чем все это можно… объяснить?
— Я не знаю.
По очереди — Федор обернулся, чтобы подать ей руку, — они
выбрались из беседки и скорым шагом пошли по сумрачной аллее. Иголки чуть
поскрипывали под ногами, а вверху, над старыми елками, шелестело все тревожней
и тревожней.
Будет дождь.
Едва поспевая за Тучковым Четвертым, Марина пыталась
придумать объяснение происшедшему, но не могла. Ну зачем Павлику понадобилось
ее пугать?! Зачем весь спектакль, да еще с пистолетом? Что за надобность пугать
именно ее, она что, следователь прокуратуры, что ли?!
— Что ты вздыхаешь?
— Я так испугалась, когда он навел на меня пистолет, и
теперь оказывается, что это просто… инсценировка.
— Тебе жаль, что ты… испугалась?
Она жалела, что ее «сильные эмоции» оказались напрасными. Ей
ничто не угрожало. Павлик просто зачем-то сильно ее напугал. Может, хотел
отомстить за то, что на стоянке они заглядывали в его драгоценную машину, а
может, думал, что Марина что-то подозревает, и решил заставить себя бояться. Но
все это была просто инсценировка. Зря она так испугалась, и неслась через лес,
и карабкалась на сетчатый забор, и потом висела животом на воротах, вцепившись
скрюченными пальцами в рифленый чугунный прут, и зря Федор лез за ней, и бок
она зря поранила!
Не правильное выходило «приключение». Какое-то
неполноценное, что ли!
— Почему ты вздыхаешь?
— Просто так.
— Больно ногу? Или бок?
Марина вскипела. Как он смеет так обыденно осведомляться о
ее ноге или ране в боку, как будто он ее заботливый старший брат! В конце
концов, она давно и твердо решила выкинуть его из своей жизни, и это просто
случайность, что до сих пор не выкинула. Из-за Павлика и его штучек не
выкинула!
Громыхнул вдалеке гром, осторожно, словно пробуя силы. Ветер
налег на кусты и березы, так что затрещали странно оголившиеся ветки. Запахло
озоновой свежестью и близкой грозой.
Кто-то резво пробежал к корпусу, смешно вскидывая ноги и
руками прикрывая голову — от дождя. У леса уже лило — отвесная стена белого
дождя двигалась по самому краю. Марине на лицо упала теплая капля, она
зажмурилась, запрокинула голову и почти остановилась.
— Мариночка! — закричали от высоких ореховых дверей. —
Скорее, сейчас хлынет!
— Черт бы побрал вашу романтическую натуру, — отчетливо
сказал рядом Федор Тучков и с силой втянул ее под греческий портик.
Сразу за Марининой спиной с шумом обрушился дождь. Мелкая
водяная пыль повисла в воздухе и возле крыльца стала проворно собираться. В ней
крутились белые лепестки жасмина, сорванные бурей.
— Нужно идти внутрь, — вновь высказался Тучков Четвертый. —
Здесь вскоре станет слишком сыро.
Марина пробормотала нечто невразумительное и дернула плечом.
Высказывания в духе Эдика Акулевича в последнее время почему-то выводили ее из
себя.
Ореховая дверь приоткрылась, из нее высунулась пергидрольная
голова Валентины Васильны Зуб. Кудри, белые на концах и темные у корней,
энергично завивались. Рот улыбался, показывая золотые зубы. Помада была «с
перламутром», а лак на руках и ногах очень яркий и лишь слегка облупившийся.
Босоножки на танкетке и спортивный костюм на «молнии». Красота.
Мама не подала бы ей руки. Мама не взглянула бы в ее
сторону, не удостоила бы ее словом, а дочери потом сказала бы, что «простые»
должны знать свое место, и это место расположено где-то очень далеко от нее,
профессорской внучки, профессорской дочери, профессорской вдовы и даже
профессорской матери!
Напрасно Марина пыталась ее убедить, что чем интеллигентнее
человек, тем меньше его волнуют «классовые» различия и тем меньше он озабочен
вопросами собственного статуса, ничего не помогало.
— Мариночка! — радостно воскликнула пергидрольная голова и
еще чуть-чуть высунулась наружу. — Ну? Вымокла, что ли?!
