Онлайн книга «Все имена птиц. Хроники неизвестных времен»
|
– Она? – Генриетта демонстративно сомневается в способности Августы что-нибудь написать. – Лена, ты что… – Я ей говорю: Августа, хватит, у этого, как его, Эйлера даже глаз от такого напряжения вытек, – а она работает и работает. И каков результат? Практически нулевой… творческое бессилие… – Ты… – Все, понимаете ли, уперлось в труды Гершензона. Они ей позарез нужны. А на кафедре их нет. Сгорели… Последствия грандиозного пожара… Вся надежда на вашего Борю. Говорят, у него весь Гершензон… – Ну, – говорит Генриетта, – не знаю… Он никого не принимает… – Знаю-знаю. Он отошел от дел. Но может, в виде исключения? – Он доверяет мне одной. А как я вас рекомендую? – Самым наилучшим образом… Как достойных людей… – Нам надо узнать друг друга получше, – говорит Генриетта, – в другой обстановке. Я доверяю своей интуиции. В домашней обстановке, за чашкой чая и свежим тортом «Птичье молоко». И лучше, чтобы гости были разнополыми. Это располагает. Поэтому если бы вы, скажем, пришли с этим милым юношей… Говорят, он порвал с Лохвицкой… Это она поэта Добролюбова имеет в виду, озаряет Ленку. – Он, – говорит она, – а как же… всегда. – Приходите, – многозначительно кивает Генриетта, – поговорим… Если интуиция мне подскажет… я дам рекомендацию… Ленка прижимает руки к груди. – Спасибо вам! – выдыхает она. – Спасибо! Генриетта подзывает ее согнутым указательным пальцем. – А что за труд пишет вот эта? – Она кивает на Августу, которая отмахивается от крупного жизнерадостного комара. – «Частотное распределение букв „алеф“ и „зайн“ в первой версии хазарского словаря», – отвечает Ленка. – А вы, случайно, не знаете, где она брала эту блузку? * * * – Я что-то не поняла, – говорит Августа, отцепляя репейник от подола юбки. – Что ей нужно? – Поэт Добролюбов. – Зачем? – Странный вопрос! – Сколько ей и сколько ему? – Она омылась в эфире и теперь способна на многое. У нее новые зубы растут! – Честно? Ты видела? – Уж не знаю, что я там видела… Но раз ей нужен Добролюбов, мы приведем к ней Добролюбова. Пока не знаю как, но приведем… Жизнь на это положу… А дальше – ее забота. – Нет, – мрачно качает головой Августа, – это будет его забота. * * * – Ну, не знаю… – крутит головой поэт Добролюбов, – что я там забыл… – Додик, ради меня. Что от тебя требуется? Сущие пустяки… Посидишь, попьешь чаю… Мы торт купили. – Мне нельзя сладкого. У меня тенденция к ожирению. – Это диетический торт. Ей тоже нельзя. И вообще – ну что ты капризничаешь? Культурная женщина, приятно пообщаться. Посидишь, поговоришь и пойдешь. – Женщина? Мумия это ожившая, а не женщина. Можно подумать, я ее не знаю… – Ты и Лохвицкую знал. И весьма коротко. А результат? – Не надо про Лохвицкую. Больше не надо. – Ну вот видишь. Тебе нужна перемена обстановки. Развеяться, пообщаться, расширить круг знакомств… Поэт Добролюбов упирается, но судьба в лице Ленки неумолимо подталкивает его к старому дому с балкончиками на углу Маразлиевской. Еще один неумолимый рок, на этот раз в лице Августы, тащится сзади, перекрывая дорогу к отступлению. – У нее знаешь какая библиотека? Великолепная библиотека, еще ее дед собирал… – Там что, берестяные грамоты? – Додик, постыдился бы… ей же не двести лет! – Это ты постыдилась бы! Сижу себе спокойно в «Зосе», кофе пью, прихожу в себя после нервного потрясения, и вдруг – здрасьте пожалуйста! – ты меня хватаешь и тащишь к какой-то сомнительной особе! – Это она-то сомнительная особа?! Чистейшей души человек! Ну вот и пришли, слава тебе господи. – Но я… – Додик, всего на минутку! Они поднимаются по пропахшей кошками парадной лестнице мимо таблички «Трусить в парадной воспрещается». Цветные лоскутки солнца пляшут в витражном окне, и поэт Добролюбов на миг расцвечивается всеми красками утраченных радужных надежд. – Звони, – говорит Ленка Августе. – Сама звони. Ты все это затеяла, ты и звони. – Господь с тобой, это не я. Это сама знаешь кто. В любом случае отступать уже поздно. Ленка решительно нажимает на кнопку одного из многочисленных звонков, выстроившихся в шеренгу вдоль дверного косяка. Рядом со звонком табличка: «Г. Мулярчик. Четыре раза». За дверью тихо, и поэт Добролюбов вздыхает с отчетливым облегчением и приступает к начальному этапу разворота корпусом. – Нет! – Ленка заступает ему дорогу. – Я что-то слышу, – замечает Августа. Генриетта широко распахивает дверь, ее силуэт колеблется во мраке. – Проходите, – низким трепетным голосом говорит она, – проходите. Прошу… Они гуськом проходят в мрачноватую комнату с эркером, тускло освещенную свисающим почти до стола красным абажуром. Тяжелый буфет орехового дерева угрожающе нависает над Ленкой, его дверца делает резкий выпад в их сторону и тут же вновь со скрипом захлопывается. На круглом столе выстроились на скатерти с бахромой четыре чашки с темными ободками застарелой заварки и ущербными краями и подозрительного вида печенье. В стаканчике из-под карандашей точно по центру стола дымится ароматическая палочка. – Вот, – говорит Ленка, – вот тортик, Генриетта Давыдовна. Коробку с тортом она держит перед собой, как щит. – Ах, какая прелесть, – говорит Генриетта, не сводя при этом глаз с Добролюбова. – Enchante, – галантно произносит Добролюбов. Августа издает какой-то неопределенный звук. – Присаживайтесь, – воркует Генриетта, – присаживайтесь, я сейчас… Она, игриво взмахнув подолом, уносится на кухню. – За чаем пошла, – почему-то объясняет Ленка. – Как можно пить из этих чашек! – стонет Августа. – Ты посмотри! Там же на дне культурный слой! – А тут очень мило, – снисходительно замечает Добролюбов. – Тут хороший обмен с космосом, – машинально поясняет Ленка. – Да, – кивает Добролюбов, – отличная энергетика… Давно уж я так… – Вот видишь, Додик, а ты упирался… А библиотека? Ты только погляди… В мрачных шкафах, чьи стеклянные дверцы задернуты изнутри зелеными занавесками, громоздятся корешки книг. Ленка дергает на себя ближайшую дверцу. |