Книга Соленый ветер Ле Баркарес, страница 19 – Мила Дуглас

– Я понимаю, Этьен.

Мне вдруг захотелось поделится с ним. Открыть кусочек своей души. Эта музыка… Она была не набором нот, а ритмом его сокровенной пульсации, композицией его внутренних бурь.

– Как на тех полотнах, где Кандинский отверг видимый мир, чтобы погрузиться в бездну чистого цвета и формы. Он верил, что только абсолютная абстракция, эта оголенная стихия духа, способна резонировать с подлинным, сокрытым – тем, что прячется за завесой реальности. Реализм – лишь клетка. А вот этот хаос линий, этот взрыв хроматизма… в нем-то и живет истина.

Этьен молча отпил вина. Его музыка была такой же – не изображением шторма, а самим штормом внутри; не картиной моря, а его древней, сокрушающей силой, ощущаемой самим сердцем.

И как у Кандинского – за буйством красок, за вихревым танцем форм – таилась бездна. Вспомнились его грандиозные композиции, где едва угадывался отзвук апокалипсиса, больше похожее на взрыв света в кромешной тьме. Именно там, в этой космической немоте полотен, в их отказе от повествования, Кандинский достиг невероятного: живопись становилась чистой симфонией. Каждый мазок – звук виолончели или удар литавры; линии – мелодии, сплетающиеся в небесный хорал или погребальный марш. Цвета звенели, как медные тарелки, или гудели, как контрабасы в глубине оркестра.

Так и здесь. В молчании Этьена, в его скупых словах о проникающей в душу голосе и вечном ритме, звучала та же грандиозная, невыразимая словами симфония. Wardruna – это басовая партия мироздания, гул земли под ногами и неба над головой. Chelsea Wolfe – пронзительный голос скорби, парящий над этим фундаментом, как сольный инструмент над оркестром. Музыка его существования не описывала боль – она была ее акустическим воплощением; не изображала море – она резонировала с его вечным движением, как полотно Кандинского резонировало с космосом. Это был прямой портал в бездну его души – яркую, хаотичную, невыразимо прекрасную в своей разрушительной силе и бесконечно печальную, как холодная пустота между звезд. Понимание обожгло меня. Он говорил не о предпочтениях. Этьен впустил меня в свою душу.

Тяжело вздохнув, словно понимая мои мысли, Этьен сделал ещё один глоток вина и быстро перевёл тему разговора, чтобы ещё сильнее не перейти границы личных переживаний и не утонуть в глубине накрывающих ощущений.

– Мне нравятся собаки… Манки лучший.

Он потрепал пса по загривку. Манки блаженно зажмурился. Он говорил о Манки с такой… простой преданностью, какой я не слышала в его голосе никогда.

Я улыбнулась.

– Я бы… кота завела. Тихого. Пушистого. Чтобы мурлыкал.

Он фыркнул. Не злобно. Почти… смешно:

– Кот? Через мой труп. И Манки.

Он посмотрел на пса.

– Он их терпеть не может. Инстинкт.

Я засмеялась. Коротко, искренне. Он не улыбнулся, но уголок его губ дрогнул. Этот неожиданный, грубоватый звук прозвучал почти по-человечески. И от этого стало неловко и… тепло. Мы пили вино. И дальше говорили только о пустяках. О погоде. О том, как мадам Клеман печет лучший в мире киш-лорен. О назойливости чаек. Ни слова о море. Ни слова о слабости. Ни слова о запертой двери. Просто два человека на террасе, под звездами, с бокалом вина и немым рыжим арбитром у ног. Мир сузился до этого тихого момента. До тепла вина в груди. До его редких, лаконичных реплик. До ощущения… нормальности. Хрупкой, но реальной.