Книга Соленый ветер Ле Баркарес, страница 22 – Мила Дуглас

Этьен показал мне старый город – лабиринт узких улочек с домами цвета охры и терракота, где балконы тонули в бугенвиллиях. Провел мимо строгого Дворца королей Майорки^[7]– молчаливого свидетеля веков. Зашел в крошечную кондитерскую, купил две «кокас» – местных сладких лепешки – и молча сунул одну мне. Мы ели, сидя на ступеньках у фонтана, под взглядами каменных львов. Он не рассказывал историй, не улыбался. Но его молчание было другим. Не стеной. Скорее… открытой дверью в его мир. Этьен смотрел на городские детали – на резную дверь, на вывеску старой кузницы, на игру детей в мяч – и его взгляд был не пустым, а видящим. Как будто он делился с молчаливой спутницей кусочками своего пространства, понимания этого места. Он пустил меня внутрь. Немного. Осторожно. Но приоткрыв себя. И когда он задержал взгляд на старушке, кормящей голубей, бросив на меня быстрый, оценивающий взгляд, я поняла – он хотел, чтобы я увидела. Не просто Перпиньян, а его Перпиньян.

Дорога обратно казалась короче. Страх притупился, уступив место усталости и странному, теплому чувству доверия к человеку за рулем. К его спине, к которой я все еще прижималась, уже не только от страха, а от ощущения этой новой, хрупкой связи.

У дома он заглушил двигатель. Тишина после рева мотора оглушила. Я сняла шлем, встряхнула волосы. Он слез, снял свой, повесил на руль.

Я посмотрела на Этьена и тихо сказала:

– Спасибо. За Перпиньян. За… мотоцикл. За новый вызов.

Я встретилась с его взглядом.

Он произнес:

– Это был рассветный день.

И потом он кивнул. Коротко. Но в этом кивке было больше, чем в десятках слов. Признание. Понимание. Может быть, даже… благодарность за то, что я увидела то, что он показал. Он повернулся, чтобы идти внутрь.

Не удержавшись, выдохнула:

– Этьен? Кофе… завтра? Без обязательств?

Он не обернулся. Стоял секунду. Потом его плечи, казалось, чуть расслабились.

Чуть мягче обычного, стоя в темноте своей половине, он произнес:

– Да. А теперь спи, Аннет.

Я осталась стоять у мотоцикла, вдыхая запах бензина, пыли дорог и теплого южного вечера. Потом подошла к стене дома, разделяющей наши половины. Прислонилась к ней спиной. Камень был еще теплым от солнца. Я закрыла глаза. За стеной – его шаги. Тихие. Знакомые. Я представила, как завтра утром поставлю на его часть стола кружку с черным кофе. И он скажет: «Вкусно». Или просто выпьет. И это будет продолжением сегодняшнего дня. Продолжением рассвета. Или всего лишь затишьем перед новой бурей его молчания? Продолжением шаткого, невероятного моста, перекинутого через пропасть наших страхов – моста из кофе, мотоцикла и невысказанных слов, висящих в воздухе. Кофе. Без обязательств. Но уже не только кофе. И хрупкие и пугающие обязательства, пусть не названные, уже витали в теплом воздухе.

Манки вышел на террасу и посмотрел на меня, потом на дверь Этьена, и в его голубых глазах уже не было прежнего упрека. Было лишь привычное ожидание. И, возможно, тень понимания.

Рассветное тепло поездки в Перпиньян еще теплилось где-то под ребрами, согретое его словами о рассвете во мне. Но его уже накрывала густая, липкая тень после того, как он увидел это. После того, как узнал. Дедлайн висел над головой, как дамоклов меч, отточенный нервами и бессонницей. Новый клип требовал бешеной энергии, визуальной дерзости. Я погрузилась с головой. Экран ноутбука светился в полумраке комнаты даже ночью, выбрасывая в пространство стаи абстрактных, пульсирующих в ритме басов существ. Но параллельно, как темный, неостановимый ручей, текло и другое творчество. На большом листе бумаги, прикрепленном к стене рядом с планшетом, угольный шторм закручивал лодку в новый водоворот. Черный. Густой. Бездонный. Каждый рваный штрих – крик страха, стыда, невыплаканных слез, ярости на собственную слабость. Рисование этих мрачных вихрей стало навязчивой потребностью, как расчесывание раны, моей раны, без прикрас. Но сегодня в этом немом ужасе появились силуэты людей, лодки. Как будто я решила добавить новую партию в эти черно-белые шторма.