Книга Соленый ветер Ле Баркарес, страница 24 – Мила Дуглас

Прошли дни. Два? Три? Время в пустом доме тянулось долгими неуютными минутами. Этьен исчез. Не просто стал тише – исчез физически. Его половина была мертва. Ни шагов за стеной. Ни скрипа двери мастерской. Ни запаха масла и металла. Ни звука грузовика под окнами. Даже Манки пропал. Больше не было его умного, оценивающего взгляда из коридора, не было его тихого присутствия на кухне или террасе. Дом опустел по-настоящему. Стал склепом для моих надежд.

Я пыталась работать. Клип требовал внимания. Но светящиеся объекты на экране казались плоскими, фальшивыми мультяшками. Я смотрела на них и видела только черный угольный водоворот на стене и его лицо – искаженное болью и ужасом узнавания. Я пыталась рисовать – абстракции для клипа, наброски для себя. Но рука выводила только черные штрихи, спирали, воронки. Однажды, в полудреме от усталости, линия вдруг пошла вверх, наметив горизонт, тонкую полоску света над морем… Я вздрогнула, словно обожглась, и яростно зарисовала намек на рассвет черным углем, пока пальцы не почернели. Ложь. Как те ландыши. Он унес с собой не только свое присутствие, но и мой с трудом обретенный покой. Мою способность видеть что-то кроме этой черной дыры, которую он узнал и от которой сбежал.

Одиночество было теперь не фоном, а физической болью. Оно сжимало горло холодным кольцом, давило на грудную клетку, делая каждый вдох тяжелым. Боль была не просто от пустоты дома. Это была боль от того кусочка доверия, того проблеска рассвета в его глазах, который он яростно вырвал, увидев мою тьму. Боль от того, что ключ, в который ткнул наугад, обжег нас обоих. Я ловила себя на том, что замирала, прислушиваясь к малейшему звуку – скрипу половицы, шуму мотора на дороге, надеясь, что это он. Но это никогда не был он.

Я ставила утром кофе на его часть стола. Каждое утро. Ритуал отчаяния. Глупая надежда, что сегодня дверь откроется и шаги пройдут на кухню. Или просто способ сказать пустому дому: я все еще здесь. Я все еще пытаюсь держаться, даже если все вокруг рушится. Пусть и чувствуя себя последней дурой. Кофе остывал нетронутым, зеркальной поверхностью отражая мою глупость. Я убирала его вечером, и горечь стояла не только в чашке.

Без них – без его угрюмого молчания, без рыжего немого свидетеля Манки – дом стал чужим и враждебным. Море за окном гудело с новой силой, напоминая о моем провале, о страхе, о том, что я, возможно, разрушила хрупкую переправу, построенную кофе, мотоциклом и словами о рассвете. Я сидела у окна, глядя на бесконечную, равнодушную синеву, и чувствовала, как одиночество и тоска разъедают меня изнутри, сильнее любого страха перед глубиной. Потому что эта глубина была теперь внутри дома. В его пустых комнатах. В моей собственной душе, откуда он унес кусочек света, оставив только черный угольный след.

Я подошла к рисунку. К тому самому. Черный вихрь казался живым, пульсирующим в такт моему отчаянию. Я провела пальцем по самому темному, самому густому завитку – лодка в бездне. Уголь осыпался мелкими черными пылинками, оставляя на подушечке серый, въедливый след. След, который, казалось, все еще хранил отзвук его шока, боли и бегства. За окном, вопреки всему, солнце играло на волнах тысячами безразличных бликов. Мир продолжался. А здесь, внутри, оставался только вопрос: