Книга Соленый ветер Ле Баркарес, страница 37 – Мила Дуглас

– Нам надо поговорить. О том… о помощи. О которой говорил врач.

Он отложил книгу, сложил руки на коленях. Весь – в внимании. Готов слушать.

– Я… знаю, что нужна терапия.

Я уставилась в окно, на серую полоску осеннего моря.

– В теории… я не против. Но…

Ком подкатил к горлу.

– В России… я пыталась. После мамы. Мне посоветовали… одного специалиста.

В голове пронеслись воспоминания. Кабинет, пропахший дешевым одеколоном и чужой болью. За столом – огромный, лоснящийся мужчина в мятом пиджаке поверх растянутого бадлона. На столе – пачка сигарет. Словно человек хочет схватить ее и убежать от всех, кто приходит сюда к нему плакаться. И его вечные зевки. Психотерапевт зевал откровенно, широко, не прикрывая рта, обнажая желтые зубы. Смотрел на часы каждые пять минут. Мои попытки говорить о маме, о ледяном ужасе, о воде натыкались на равнодушное: «Ну, смерть – это естественно. Надо пережить. Вы же взрослая». Я чувствовала себя не пациенткой, а назойливой мухой, мешающей его перекуру и жалобам. Каждый сеанс был унижением. Я мечтала только об одном – провалиться сквозь землю. Навсегда. Отвращение стояло в горле густым комом.

Я вернулась в гостиную, к Этьену.

– Это был… толстый мужик, – вырвалось с горькой, почти истерической усмешкой. – Который вечно зевал и часами ныл о своих болячках. Я мечтала только сбежать. Это не помогло. Это… отравило саму мысль помощи психотерапевта.

Этьен слушал. Не перебивал. Он встал, подошел к окну, спиной ко мне, глядя на море.

– Врачебная помощь не обсуждается, Аннет.

Он повернулся. Взгляд – прямой, отсекающий возражения.

– Тот… человек в России – это не терапия. Это издевательство.

Подбор слов давался нелегко.

– Здесь… можно найти. Могу посоветовать я. Которые помогли…

Он чуть дрогнул.

– …помогали выстоять мне. Когда рушится все.

Он говорил о себе. О своем грузе. Своей тьме. Это было признание.

– Ты найдешь своего. Того, кто не будет говорить глупости и зевать.

Он шагнул ближе, остановился перед креслом. Его фигура заслонила свет.

– Если надо будет ездить в Тулузу, в Париж – я отвезу.

Ни капли пафоса. Констатация, как если б сказал, что заколотит ставни.

– Но ты будешь ходить на терапию. Это не обсуждается.

Его уверенность, подкрепленная его собственной битвой (он знал цену этому пути!), была не доводом – стеной. Стеной из непоколебимой заботы, возведенной вокруг меня, чтобы оградить меня же саму, от моих демонов, от прошлых провалов. Я открыла рот, чтобы выплеснуть страх, недоверие, возмущение – но язык прилип к небу. В его взгляде не было возможности для возражения или торга. Только железная воля человека, принявшего решение за меня и для меня.

Я опустила взгляд. Кивнула. Без огня, но и без бунта. Капитуляция. Пока – вынужденная.

Он замер на мгновение, словно проверяя, услышано ли. Потом взгляд скользнул по комнате, зацепился за маленькую полку в углу. Там стояла мамина тарелочка с видами Баркареса – кричащие краски, желтые лодки, синее небо. Осколок жизни, любви и невосполнимой потери. Он подошел, взял ее. Фаянс был теплым от солнца. Он стоял, вглядываясь в роспись, большие пальцы осторожно скользили по глазурованному краю, повторяя мой жест из той вечерней беседы на кухне.

Потом аккуратно поставил тарелку на место. Подошел к вазе, достал несколько самых увядших цветов, заменил их свежими веточками лаванды. Аромат усилился – горьковато-сладкий, живой. Поправил вазу, поставил так, чтобы цветы были мне хорошо видны. Молча. Каждое его движение – ритуал. Продолжение разговора без слов.