Книга Соленый ветер Ле Баркарес, страница 42 – Мила Дуглас

Этьен сидел напротив, в своей привычной позе – откинувшись на спинку плетеного кресла, длинные ноги вытянуты. Его лицо было в тени, лишь подбородок и жесткая линия губ подсвечены лампой. Он наблюдал за мной, его взгляд был тяжелым, изучающим. Я чувствовала его на своей коже, как физическое прикосновение.

– Готов? – спросила и мой голос прозвучал чуть выше обычного. Я сглотнула, пытаясь вернуть ему твердость.

Он кивнул, не меняя позы.

– Как скажешь, академик. Только учти, мышцы полезные – не для красоты, а для дела.

– Это я и хочу поймать, – ответила, целясь углем в бумагу, но видя только его силуэт в полумраке.

– Реальность. Твою силу.

Я сделала паузу, сердце пыталось выскочить из груди. Скажи. Просто скажи ему.

– Этьен…

Все-таки голос дрогнул. Я сжала уголь крепче, ощущая его зернистость под пальцами.

– Мне нужно рисовать тебя… без рубашки.

И тишина в ответ…Даже море на мгновение замерло в ожидании. Этьен не шевелился. Потом медленно, очень медленно наклонился вперед, выйдя из тени. Свет лампы упал на его лицо, высветив жесткую усмешку, но не добравшись до глаз, скрытых под нависшими бровями.

– А-а, – протянул он, и в его голосе снова зазвучали нотки той самой, опасной мужской иронии.

– Вот оно что. Не просто академический интерес? – Он откинулся обратно, сложив руки на животе.

– Аннет, а ты смелее, чем кажешься.

Жар прилил к моим щекам, разлился по шее, спустился ниже, к груди. Я чувствовала его всем телом.

– Я… мне нужна форма. Под тканью… она другая. Свет ложится иначе.

Это была полуправда. Да, свет. Но больше мне нужен был он. Весь. Без щита из одежды.

Этьен посмотрел на меня. Его молчание длилось целую вечность. Потом, одним резким движением, схватил полу рубашки и рванул на себя. Пуговицы с тихим щелчком отлетели, одна за другой. Он стянул рубашку и бросил ее на спинку соседнего стула. Запах нагретого солнцем хлопка, смешанный с его собственным, острым, солоновато-металлическим ароматом труда и моря, донесся до меня, заставив замереть. Сел обратно, уже без рубашки, опершись локтями о колени.

– Ну что, академик? – Его голос звучал чуть ниже обычно. – Рисуй.

Я замерла. Он был… великолепен. Но не в привычном, глянцевом смысле. Свет лампы выхватывал мощные очертания плеч, рельеф грудных мышц, переходящий в четко очерченный пресс – тени мягко ложились в ложбинки между кубиками, подчеркивая силу его тела. Шрамы – старые и не очень – белели на загорелой коже, как карта пережитых бурь. На левом плече – глубокий, неровный след, явно от чего-то тяжелого и острого. На ребрах – сетка более мелких. Я заметила, как свет скользит по напряженному бицепсу, когда он сжал кулаки, опираясь на колени, и как глубоко западает тень в яремную ямку у основания шеи. Это была не статуя Аполлона. Это был берег. Суровый, изрезанный, выдержавший штормы, но не сломленный. Я видела контраст – нарочитую, почти театральную жесткость его позы, вызов во взгляде – и эту обнаженную уязвимость шрамов, сам факт его согласия быть здесь, перед мной, таким. Он позволял мне видеть. И в этом была бездна доверия и страха одновременно.

Я подняла уголь. Рука дрожала. Глубоко вдохнула, пытаясь унять дрожь во всем теле. Начала с контура – сильного плеча, линии ключицы. Уголь скользил по бумаге, оставляя жирные, уверенные штрихи. Я сосредоточилась на линиях, на свете, на игре теней. На том, как тень падает от надбровной дуги, скрывая его взгляд. Рисовала молча. Минуты текли, измеряемые только скрипом угля, далеким рокотом моря и мерным дыханием спящего Манки.