Книга Соленый ветер Ле Баркарес, страница 47 – Мила Дуглас

Мы ехали вдоль берега, обратно к нашему дому, к нашему морю. Планы на Рождество – яркие, как обещанные огни Тулузы, хрупкие, принесли новое, только что выдержавшее испытание контрактом, доверие между ними. Будущее, пока еще туманное, но уже их общее, лежало не в бумагах, а здесь, в тепле прикосновения, в шуме мотора, в темной глади моря за окном, уходящего вдаль, к горизонту.

Тулуза встретила нас не холодом, а прохладной, влажной дымкой, сквозь которую пробивались огни – тысячи огней. «Город огней» оправдывал имя: гирлянды висели над улицами, переливались на фасадах старинных особняков из розового кирпича, отражались в темных водах Гаронны. Предрождественская суета была густой, шумной, но не давящей. Этьен вел уверенно, одной рукой держа меня за руку, другой крепко сжимая поводок Манки, чей взгляд метался между новыми запахами и толпой, уши настороженно стояли торчком.

Мы избегали самых людных площадей, бродя по узким улочкам, заглядывая в витрины бутиков и антикварных лавок. Я чувствовала легкое головокружение от смены обстановки, от яркости, от его руки в своей.

Бистро «Le Faucon» («Сокол») спряталось в переулке недалеко от Капитолия. Небольшое, уютное, с темными деревянными стенами, завешенными старыми картами и фотографиями самолетов. Этьен толкнул дверь, и сразу же из-за стойки раздался громкий возглас:

– Дюран! Sacré nom, c’est toi?!^[8]

К ним шел плотный, лысеющий мужчина лет сорока с широченной улыбкой и живыми глазами. Он обнял Этьена грубым, но искренним объятием, хлопнул по спине.

– Бернар, – представил Этьен, слегка отстраняясь, но с непривычной легкостью в голосе. – Мой… сослуживец. Армейские времена. Он кивнул на меня и Манки. – Моя Анна. И Манки.

Бернар окинул меня внимательным, но доброжелательным взглядом.

– Анна! Enchanté! Наконец-то наш затворник нашел себе спутницу! И такую очаровательную!

Он схватил меня за руки, чмокнул в обе щеки. Потом наклонился к Манки:

– Eh, le beau garçon!^[9]

Ужин был шумным, теплым. Бернар сыпал армейскими байками, от которых Этьен хмурился или крякал коротким смешком, но не останавливал. Я смеялась, чувствуя себя незваным гостем в этом мужском мире, но желанным. Этьен заказал cassoulet – знаменитое тулузское рагу. Я колебалась между десертами.

– Анна Павлова? – Я водила пальцем по меню. – Интересно… Это же русский десерт!

– C’est léger comme une ballerine!^[10]– подмигнул Бернар. – Безе, фрукты, крем – délicieux!

Я выбрала его. Когда воздушный десерт, украшенный сливками и ягодами, поставили перед мной, решила рассказать историю своей тезки. Тихо, пока Бернар отвлекся к другому столику, а Этьен слушал, разламывая хлебную корочку.

– Она была звездой. Балериной. Анна Павлова. Всемирная слава. Ее «Умирающий лебедь»… это было что-то невероятное. Говорят, зал рыдал.

Я провела ложкой по клубнике в десерте.

– А умерла она… далеко от дома. В Гааге. От пневмонии. Простудилась…

Я взглянула на Этьена. Его глаза были прикованы ко мне.

– Она умерла, не дождавшись весны. Не вернувшись домой. Ее последние слова: «Приготовьте мой костюм лебедя».

Я сделала маленькую паузу.

– Печально, правда? Такая слава… и такая одинокая кончина вдалеке.

Этьен молчал. Потом кивнул. Не в ответ на печаль. А как знак того, что услышал. Понял тему. Утрата. Расстояние. Одиночество. Он допил вино. Потом заговорил сам. Негромко, глядя куда-то мимо меня, на старую карту Лангедока на стене.