Книга Соленый ветер Ле Баркарес, страница 48 – Мила Дуглас

– Здесь, на юге… были другие. Которых тоже не поняли. Катары.

Его голос был ровным, как на лекции.

– Они верили иначе. Проще. Ближе к Богу, без всей этой…

Он махнул рукой, не находя слова.

– Церковь назвала их еретиками. Объявила крестовый поход. Альбигойский.

Этьен посмотрел на меня.

– Горели. Города, замки… люди. Говорят, в Безье вырезали всех. «Убивайте всех, Господь узнает своих».

Он произнес эту страшную фразу без эмоций, как факт.

– Монсегюр… их последняя крепость. Стояли долго. А потом сдались. Тех, кто не отрекся… сожгли у подножия горы. Большой костер.

Этьен замолчал. Звуки бистро – разговоры, смех, звон бокалов – казались теперь резкими, чужими.

– Пепел… он все еще там. В земле. Называют его «Поле сожженных».

Он отпил вина.

– Вот так. За веру. За то, что думали иначе.

История висела в воздухе между ними – тяжелая, мрачная. История огня, уничтожившего целые города и поселения. Я почувствовала озноб. Это был не просто урок истории. Это было эхо его собственного огня – вины, отчаяния, поджога верфей матерью. Эхо ненависти, которая сжигает.

Ночь в снятой квартире была беспокойной для меня. Городские звуки казались громче, чужими. Проснувшись от крика где-то на улице, я пошла в ванную. И замерла. Большое зеркало во весь рост отражало мое бледное лицо, растрепанные волосы, тень под глазами. И вдруг – воспоминание.

Не Тулуза. Дед умер. Их квартира в Питере. Полумрак. Мама, с заплаканным лицом, занавешивает все зеркала темными тканями.

– Чтобы душа не заблудилась, Анечка. Чтобы не испугалась своего отражения…

Ее голос дрожит. Запах воска и красных гвоздик.

А потом, на смену – другой образ, резкий, слепящий до ужаса.

Хоспис. Белые стены. Мама в кровати. В зеркале ее отражение – изможденное, чужое. Я пытаюсь не смотреть, увидеть ее прежнюю. Не ту больную женщину на больничной койке, а мою маму! В зеркале – мое собственное лицо, искаженное горем и страхом. Запах антисептика, хлорки, смерти.

Я резко отпрянула от зеркала, сердце бешено заколотилось. Вбежала в спальню. Этьен спал, но чутко. Манки поднял голову.

– Этьен… – мой голос сорвался на шепот.

Он открыл глаза мгновенно. Увидел меня стоящую у кровати, дрожащую, лицо во тьме было бледным пятном.

– Что такое, маленькая? – он сел, голос хриплый от сна, но уже настороженный.

– Зеркало… – выдохнула я. – Там… мама… в хосписе… и дедушка…

Слова путались. Я не могла объяснить логически. Только страх. Глубокий страх перед отражением их смерти.

Он не спрашивал. Просто протянул руку. Я села на край кровати. Он обнял меня за плечи, грубо, по-мужски, но твердо. Манки подполз, положил голову мне на колени.

– Воспоминания… – начал Этьен тихо, после долгой паузы, пока моя дрожь понемногу утихала под его рукой. – …Они как шрамы. Остаются. От любимых. От боли.

Его рука лежала на моем плече, большой палец непроизвольно провел по косточке ключицы.

– Я не просто так держу ту комнату… Люка. Закрытой.

Он сделал паузу, собираясь с мыслями.

– Не потому, что хочу забыть. Потому что хочу помнить. На своих условиях. Когда я готов. Как она… его вещи, его запах… они помогают. Помнить его живым. А не только… конец.

Он говорил с трудом, подбирая слова.

– Отрицать… запивать… забывать таблетками – это не выход. Это… трусость.

Его голос окреп.

– Боль… она часть памяти. Как свет часть огня. Надо… научиться с ней жить. Не прятаться. Смотреть.