Книга Лед и пепел, страница 28 – Мила Дуглас

Рука Александра уверенно двигалась по бумаге. Слышался лишь шорох угля и треск огня. Чтобы разрядить невыносимое напряжение, Тэссия заговорила, глядя куда-то поверх его плеча, в темный угол, где висела старая тетива лука:

– В Вечнолесье… – голос дрогнул, но она продолжила, – …я любила собирать цветы и ягодки. Утром, по росе. Мать учила различать разные травы: что от лихорадки, что для ран, что для… сна. А брат… – легкая тень улыбки тронула губы, – …брат учил меня стрелять и обращаться с кинжалами. Говорил, глаз острый. Я не воин, но в мишень… или в яблоко на ветке… попадала. Любила тишину леса. Запах мха после дождя… Теплый свет сквозь листву…

Она говорила о доме. О мире, который он поклялся стереть. Но в голосе не было вызова. Лишь тоска. И странное принятие. Принятие того, что этот мир здесь, в его логове, теперь – ее единственная реальность.

Александр слушал. Не перебивал. Рука рисовала, но взгляд стал глубже. Образы вплетались в линии на бумаге.

Наконец, он отложил альбом. Уголь. Подошел. Не спеша. Встал перед ней. Его тень накрыла ее. Он смотрел вниз, на ее лицо, поднятое к нему. В глазах – не страх. Доверие? Вызов? Готовность принять его?

Не приказал. Не швырнул на мех. Он медленно опустился рядом. Колени коснулись ее коленей. Руки поднялись, коснулись ее лица. Большие пальцы провели по скулам. Прикосновение было неожиданно… бережным. Пытливым.

Потом он поцеловал ее. Не как захватчик. Как человек, открывающий неизведанную землю. Глубоко, медленно, давая ей время ответить. И она ответила. Руки поднялись, коснулись его шеи, вплелись в густые волосы у затылка.

Его губы еще хранили вкус ее ответного поцелуя, когда руки скользнули вниз, обвивая талию. Он мягко направил ее не к ковру под ногами, а туда, где груда мехов купалась в самом жарком сиянии камина. Каждое прикосновение теперь было ключом, отпирающим невидимые оковы не грубой силой, а лаской, которая разжигала огонь не ярости, а взаимного, жадного желания. Он знал ее тело теперь. Помнил, где оставил боль. Обходил эти места или касался так, чтобы боль сменилась натянутой струной иного чувства. Ладони скользили по ее спине, вдоль позвоночника, обрисовывая лопатки, возвращаясь к лицу, шее, груди. Губы следовали за руками, оставляя не метки, а обещания. Он был умелым. Терпеливым. Дающим. Ощущения заставляли ее тело выгибаться не в попытке бегства, а в поиске большего. Его дыхание учащалось, срывалось на низкий стон, когда ее пальцы впивались в его плечи, когда она сама, теряя осторожность, тянулась к нему, отвечая на каждое движение.

Как она отзывается… Каждый вздох, каждый стон… глубже, чем эхо боли. Ее тепло, шепот его имени – не угли, а… вода. Опасная, живая, смывающая пепел с его ран. Нет! Не вода! Огонь. Она – огонь, и он горит в его же крепости, и тушить… не хочется. Только этот миг, где ее отдача рушит все редуты, возведенные годами.

Он вел ее к вершине не яростным штурмом, а умелым восхождением, зная тропы, чувствуя каждый ее отклик. И когда волна накрыла ее, сломав в тихом, прерывистом крике, он последовал за ней, его собственное освобождение вырвалось не рыком триумфа, а глубоким, сдавленным стоном, в котором было больше потрясения, чем победы.

Они лежали в сплетении тел и мехов, дыша в унисон, слушая, как трещит огонь. Его рука лежала на ее животе. Он смотрел в черноту потолка, где плясали отблески пламени.