Книга Слезы Вселенной, страница 70 – Екатерина Островская

– То есть вы согласны, что поэзия никому не нужна, потому что она никого еще не сделала богаче и умнее?

– Я о поэзии такого не говорил. К тому же я вовсе не считаю, что цель жизни в том, чтобы стать богаче, – негромко произнес поэт.

– А в чем же? – удивился наивности немолодого человека Альберт Семенович. – Человек, у которого есть деньги, может позволить себе много чего. А у кого много денег, может позволить себе все.

– Это спорный вопрос, – улыбнулся поэт. – Все не может позволить себе ни один человек. Никто не может вернуть себе молодость или жить вечно, как бы богат он ни был. По желанию богача не может пойти дождь, сколько бы дождю денег ни предлагали. Даже кости скелета не могут срастаться по желанию богача. Хотя богатому человеку наплевать на чужие ноги, если, конечно, они не принадлежат танцовщице.

– Что вы сказали? – хотел возмутиться Ничушкин, но тут же взял себя в руки: – Но, возможно, вы и правы в чем-то. Мне даже кажется, что вы что-то понимаете в жизни, потому что ваш стих про заточенный гвоздь дошел до… до меня дошел. Хотел признаться, что до самого сердца достал, но это уже звучало бы двусмысленно. Признаюсь, я и сам в свои молодые годы с таким же ходил. У нас под окном была трамвайная линия. Лет в четырнадцать я положил на рельс сто двадцатый гвоздь, трамвай прошел по нему, гвоздь стал плоским, я еще подточил его напильничком… Потом я из этого напильничка хорошую заточку себе сделал. А тогда мне и гвоздя хватало. Если какая-нибудь заморочка на улице: типа гопота наглая наедет, – достаешь этот гвоздь и раз-раз крест-накрест перед собой махнешь. И все сразу заканчивается: все видят, что ты не лох ушастый, а правильный пацан. Тоже небось с гвоздем ходил?

– Было время, – признался старичок. – Я чем только не занимался: только к поэзии это не имеет никакого отношения. Поэзия – это одно, а заточенные гвозди – совсем другое. В середине пятнадцатого века в Париже жил Франсуа Вийон, он был прекрасно образован, к двадцати годам стал очень популярным поэтом. При этом вел разгульный образ жизни: пьянки, гулянки, женщины с низкой социальной ответственностью. И как-то раз на него с ножом напал священник Филипп Сермуаз. Драка была недолгой. Поэт заколол его заточкой, а может, даже гвоздем.

– Во, это по-нашему! – обрадовался Ничушкин. – И что потом?

– Священник, умирая, признался, что он прощает поэта, потому что виноват сам, напал, мол, из-за женщины. Но Вийону все равно пришлось бежать и скитаться. Поклонниками его поэзии были король и герцоги, которые звали его к себе, обещая деньги и почести, но Франсуа предпочитал бродяжничать. Он связался с бандой, которая занималась грабежами… Его сажали в тюрьму не раз, приговаривали к смертной казни, и каждый раз приходило прощение от правителя. Но один раз за драку с убийством его приговорили к смерти и быстро повесили, чтобы уж наверняка. Однако перед смертью он успел написать четверостишие:

– Жаль мужика, – вздохнул Ничушкин и посмотрел на Евгения Аркадьевича: – Помянем его, что ли, правильного французского пацана.

Они выпили еще.

– Хороший коньячок – французский, кстати, – оценил Альберт Семенович. И обратился к старичку: – Зря ты, уважаемый, от него отказываешься. Когда еще такой благодати отведаешь!