Книга Дело «Тысячи и одной ночи», страница 71 – Джон Диксон Карр

– Нет, ничего мы не отменяем, – огрызнулся Бакстер. – Кто сказал? На попятную мы уже не пойдем. – Когда же доктор Гейбл стал объяснять ему положение дел, Бакстер оборвал его: – Ты прямо как девицы наверху говоришь. Пусть этот зануда, кто б он там ни был, еще в лифте посидит. Так даже лучше будет. Можно спустить его с цепи в подходящий момент и выпихнуть к Маннерингу для пущего эффекта… Я вот что хочу знать: где актер, которого мы вызвали? Пруэн сказал, что он зашел в музей, он же не мог раствориться в воздухе, как привидение, ну разве что улизнул через черный ход. В любом случае что за ерунда здесь творится? Смотрите!

Он протянул на руке вещицу, которую, видимо, подобрал по дороге сюда, и, едва держась за выступ под решеткой, я увидел, что это был какой-то комок волос или шерсти, вырезанный в форме усов.

– Я эту штуку по всему музею обыскался, – сказал Бакстер. – Ринки все твердил, что я непременно должен их нацепить. Он просто повернулся на всяких усах и париках. И вот я нашел это на полу. Едем дальше… Где мой кинжал? Его я тоже никак не могу найти. Как мне, черт побери, играть свою роль без кинжала? Это же самое важное во всем деле! Рон, ты же у нас отвечаешь за реквизит, где мой кинжал?

– Ни малейшего понятия не имею, где твой кинжал, – ответил Холмс, сжимая челюсти, прямо как мой друг мистер Мердок в своих чревовещательных номерах на церковных праздниках. – Я открыл витрину и выложил его на лестнице прямо у тебя под носом. Тебе в голову не приходило, что могут быть вещи поважнее, чем поиски твоего кинжала? Прямо сейчас… Сэм!

Выругавшись, Бакстер обернулся и поспешил обратно в переднюю часть музея. Двое других, все еще переговариваясь, последовали за ним, и я, вытягиваясь как мог, старался уследить за ними взглядом. Не могу сказать отчего, но я потерял равновесие. Со мной такое случается (так говорит моя жена, она частенько пеняет на всякие незначительные поломки в доме), стоит мне задуматься, и ноги перестают меня держать, хотя я склонен полагать, что в данном случае дело было отчасти и в картине, которую я в тот момент наблюдал. Как бы то ни было, я слишком сильно наклонился вперед, и ящик выскочил из-под моих ног, от падения меня спасло лишь то, что я ухватился обеими руками за выступ под вентиляционным отверстием и спрыгнул. И вновь, сэр, Провидение выбило ящик из-под моих ног. В неустанных попытках установить ящик на место я наткнулся пальцами на нечто холодное; на ощупь я вмиг определил: это было лезвие топорика, лежавшего на полу лифта. Я едва не вскрикнул от радости, когда наткнулся на него, потому как от физической боли и боли от перенесенного унижения мои нервы были в столь натянутом состоянии, что сердце просто разрывалось от желания сразиться с этими злодеями. И признаю без тени стыда, на мои глаза едва не навернулись слезы. Вооружившись этим топориком, словно индейский воин с улиц Майами, я мог бы, наверное, бросить вызов своим врагам и ответить им на языке непокорных семинолов^[16]:

Пусть горят ваши сердца – я колен не преклоню! Рук, что свободу обрели, вновь не сковать врагу;

Грома раскатом шлю песни свои, И где слышат их, там бьют молнии!^[17]

Нет-нет, сэр Герберт, ни к чему подталкивать меня к продолжению повествования. Этими строками я… тяну время лишь потому, что… мне неприятно вспоминать о том, что я увидел, вновь взобравшись на ящик. Поверьте мне, это была квинтэссенция ужаса, однако позвольте мне описать все настолько прозаично, насколько это возможно.