Книга Что дальше, миссис Норидж?, страница 69 – Елена Михалкова

Что греха таить, я жалел мальчугана. Хоть и упрямый он был чертенок, а все ж таки не злой. Помню, как-то раз он прибегает в мою мастерскую, заливаясь слезами:

– Хоган, смотри!

И протягивает какой-то грязный ком. Ветошь, попавшая под копыта овечьему стаду, – так это выглядело.

И тут оно пошевелилось.

Это был кот. Вернее, то, что от него осталось. Уж не знаю, как бедолагу угораздило, но только на нем живого места не было. Мать велела слуге отобрать у Рыжего эту пакость, чтобы закопать подальше. Ну а мальчуган, не будь дурак, рванул ко мне.

Скажу без ложной скромности: плотник я хороший. Починить беседку, ошкурить и покрыть лаком рамы, даже крышу заменить при необходимости – все это мне по плечу. Да и к столярному делу душа у меня лежит. Сколько рухляди через меня прошло – страшно сказать! И все эти стулья, табуреты, кровати да буфеты до сих пор служат своим хозяевам. Надо вырезать раму для зеркала – я и за это возьмусь, и клянусь, вы останетесь довольны.

Но вот чинить божьих тварей я не умею.

Однако ж малец рыдал громче вдовы на похоронах. Делать нечего: взял я у него этого горемыку, промыл кое-как, свернул большую чистую тряпицу наподобие гнезда. Дед мой из всех докторских премудростей знал одну: «Сухое намочи, мокрое высуши». Так я велел поступать и Рыжему.

Всю неделю мальчишка с утра, чуть свет, стоял у моих дверей. Я впускал его, и он возился с издыхающим котом. Рыжий уломал матушку заплатить доктору, и тот выдал ему какой-то порошок. Этим порошком он дважды в день присыпал мокнущие раны. Как по мне, пустая трата времени. Если кот решил помереть, он помрет. А если хочет вылечиться, никакой доктор ему не помешает.

Я ставил на то, что Обглодыш протянет пару дней. Я окрестил его так, когда заметил, что у него нет половины хвоста. Видать, собаки оттяпали. Если б не Рыжий, я бы утопил его чисто из жалости. Трое суток он спал да иногда лакал воду. А на четвертое утро впервые поднялся и побрел, качаясь, словно пьяный, к выходу из сарая. Сделал свои дела и вернулся обратно.

Тут я впервые почувствовал нечто вроде уважения.

За две недели Обглодыш почти оклемался. Обычно мальчишки любят собак, а вот поди ж ты: Пламер-младший ходил к коту исправно, точно на службу. Когда сошли коросты и отросла шерсть, на свет божий явился темно-серый кот. Уж не представляю, в какую заварушку он попал, потому что ума у этого кота хватало. Иной раз, когда я мастерил что-нибудь, он усаживался рядышком и смотрел. «Какого черта ты здесь ошиваешься?» – спрашиваю. А он отвечает: «Уру-ру», да таким тоном, словно говорит: «Заткнись, Хоган, и занимайся своим делом».

К зиме он отъелся, распушился, и хотя шрамы остались, в целом вы назвали бы его красивым зверем. Я то и дело находил на подоконнике дохлых птичек и мышей. Видать, так Обглодыш выражал свою признательность. Я бы предпочел, чтобы он топал куда подальше. Кот мне ни к чему. Захоти я с кем-то поговорить, завел бы канарейку. Но избавиться от этой живучей твари мне оказалось не под силу. Упрямства у него было не меньше, чем у Рыжего. Ночью он шлялся неведомо где, а днем приходил отсыпаться ко мне.

Однажды весенним утречком – год спустя после появления Обглодыша – выхожу я на крыльцо, а мимо топает гувернантка. Поравнялась со мной и говорит без улыбки: