Книга Дочь мольфара, страница 25 – Ри Даль

— Отче, не губи! — умоляла Ксилла. — Ей в замуж идти! Оставь её! То я моя вина! Моя!

Тодор схватил кочергу и сунул в растопленную печь. Жена его плакала. Дочь хрипела на полу.

— Я спрошу и другий раз! Где вы шлялись?!

— У Штефана… — обречённо призналась Ксилла. — Но, клянусь богом, ничего злого он не сотворил! Это я виновата! Я повела Каталину!

— Ты… — проскрежетал зубами святой отец. — Стало быть, ты первая и поплатишься.

Выдернув из огня раскалившееся железо, он ткнул острым концом в глазницу жене. Та заорала, схватилась за лицо. А Тодор тем временем подошёл к Каталине. Она всё кашляла и кашляла гнойной слизью — остатками колдовства. Мольфар ей кровь пустил, чтобы чертей соблазнить. Значит, нужно отчистить его бесовские метки огнём спасительным.

— Н...н..н..н… — замычала Каталина, едва успев поднять глаза на отца.

Мать её жестоко причитала в углу, билась в страшной агонии, растирая по лицу вместе со слезами остатки лопнувшего глаза. Каталина ничем не могла ей помочь. И себе не могла. Снова ничего не могла. Даже одного слова молвить уже была не в силах.

— Н..н..н..н… — выплёвывала она в пустоту, упираясь пятками в пол, чтобы отползти подальше от опасности.

Отец Тодор не дал ей уйти. Его левая рука накрепко сжимала орудие очищения. Его вторая рука сдирала тулуп с дохлого тельца дочери. Платье её опалило раскалённой кочергой. Тодор вломил ещё разок, чтобы жгучий металл добрался до грешной плоти. Он бил снова и снова, пока по горнице не разнёсся смрад подгорелого мяса.

Каталина лежала на полу, перемазанная слезами, рвотой и собственными испражнениями. Колотый шрам на её шее превратился в ожог. Ещё больше ожогов теперь хранила её спина. Матушка Ксилла тихонько всхлипывала. А отец Тодор зажёг лучину и слепо глядел на огонь в очаге.

Кочерга остыла, как остыл его гнев.

«Хорошо… — подумал отец Тодор. — Благодать…»

Он нашёл подле жены выпавший из-за пазухи тряпичный куль. Развернул, принюхался, а затем швырнул в пламя. Комнату наполнил успокоительный аромат палёных трав.

— Красно солнце клонит к долу,

Стылой чашей запрудь блещет.

Господарыня прощаться

С милым другом зарекает.

Стонет птицей обескрылой,

Ленту из волос снимая.

Господарынины слёзы

Ветер буйный отнимает…

Песня заречная лилась стройными женскими голосами. Грустная песня о господарыне, коей выпало достаться в жёны нелюбимому. Песня предков — её слушала каждая девица на заречении, каждая знала слова наизусть. Каждая по-своему разделяла удел господарыни: кто — пробившейся слезинкой, а кто — и схожими деяниями.

Лишь Каталина не знала, что делит сейчас, какое горе оплакивает. И было ли это истинным гореванием, ведь любимого, как и нелюбимого, у Каталины не было. Сердце её населяла пустота, хотя прежде там всё-таки цвела робкая надежда. Можно сказать, даже светлая надежда, по сути своей — чистая. Надежда на любовь, взаимность и мирную жизнь. Большего Каталине никогда не желалось. И именно для этого она готова была идти на любые жертвы. Ведь так и учил её отец Тодор — никакое благо не даётся без боли.

Сейчас Каталина, наряжённая в длинный многослойный сарафан, призванный скрыть её тщедушные кости, размалёванная алыми красками, с тяжёлым головным убором, что нестерпимо давил на лоб своим ужасным весом, надеялась хотя бы на то, что пережитая ею боль окупится хоть чем-то.