Книга Дочь мольфара, страница 26 – Ри Даль

Пусть не любовью, но хотя бы не презрением. Пусть не взаимностью, но хотя бы не жестокостью. Пусть не миром, но хотя бы не войной.

И всё же понимала, что чаяния её пусты, как пусто её сердце. Боль всегда и всюду остаётся просто болью. Растерзанная плоть, как и растерзанная душа, — страдание в любом виде, при любом лике. Как его ни называй, какими атрибутами не награждай, страдание ничем не окупается.

В заунывной песне плакальщиц господарыня расплетала косу, чтобы вытащить из волос ленту, подаренную любимым, и отпустить по ветру. А затем шла в дубовую рощу оплакивать несбыточные мечты. Впереди её ждало несчастливое замужество. И весь дом, вся семья, вся деревня рыдала на заречении господарыни.

На заречении Каталины рыдали только плакальщицы, которым заплатил серебряными монетами голова Шандор. Матушка Ксилла и прежде не самая говорливая, сделалась особенно кротка. Замотанная в платок, скрывавший изуродованную половину лица, она стояла смирно и только делала вид, что плачет.

А меж тем нанятые плакальщицы старались вовсю: гудели, выли, причитали, попеременно падали в обморок, но не забывали о песне. Песня лилась. Водился хоровод. Обношение свечами проделали, как положено, — три раза по три, с поклонами. Принесли охапки сена, в которых проглядывали засушенные цветы — как символ отданной юности. Каталину обули в красные башмаки. И одна из служниц до блеска натёрла их свиным жиром.

Сено постелили на полу в горнице — одну за другой охапку, плотно друг к другу, накрыли большой домотканной салфеткой, будто снежной порошей. Две служницы вели Каталину за руки. Нельзя было даже чуть-чуть опускать голову, чтобы ненароком не потерять головной убор. Двенадцать длинных юбок шелестели в такт шагам. Служницы аккуратно следили, чтобы заречённая не оступилась. Они обошли вместе с девушкой вкруг сенного настила. Втроём сели на скамью, после чего служницы, поцеловав оба запястья Каталины, отошли в сторону.

Девушка глядела в полумрак перед собой, ощущая шрамами на спине сквозняк из входной двери. Именно оттуда должен был пожаловать Янко. Каталина хотела и не хотела этого. Янко никто не сопровождал. По обычаю, он сам обязан был явиться к назначенному времени, постучать три раза и сесть рядом с будущей женой.

А ведь случалось и такое, что жених не появлялся. Тогда следовал неизбежный позор на оба рода. Но в особенности — невестиной семье. Случись с Каталиной эдакая беда, и другие беды последовали бы неотлучно. Впрочем, хуже того, что уже случилось, она вообразить не могла.

Шрамы от калёного железа — ещё полбеды, их хотя бы закрывали ткани. Никто никогда не прознает о них. Даже муж о них не помянёт при чужих, чтоб не выносить сор из избы. Гораздо худшим стало понимание, что Каталине больше никогда не возразить и даже доброго слова не сказать никому, ибо голос её исчез навсегда. Была заика, стала немая. Была увечная, стала юродивая. Но для жены следующего деревенского головы такие мелочи не имели значения.

«Главное — что чрево живо», — наставляла дочь Ксилла, омывая Каталину перед обрядом.

Мать ткнула в провалившийся под рёбра живот и коротко помолилась:

— Дай бог тебе скорого приплода.

Каталина и сейчас ощущала этот пугающий тычок. Едва ли она могла себе представить, как уместится в таком сморщенном сосуде новая жизнь.