
Онлайн книга «Летний сад»
Энтони пожимает плечами: – Мне ведь с ним не спать, да? Так какое мне дело? Я бы предпочел, чтобы он не демонстрировал украшение на своем языке перед ее семьей, но меня же никто не спрашивает. – Ребекка говорит, что он – ее первая настоящая любовь, – замечает Татьяна. – В восемнадцать лет все кажется первой настоящей любовью, – отвечает Энтони и умолкает, и они переглядываются и больше ничего не говорят. «И в самом деле это так», – думает Татьяна. А иногда и действительно так. Облокотившись на островок, Энтони наблюдает за ней. Куда бы она ни двинулась, его взгляд следует за ней, а она смешивает муку, сахар, яйца и молоко с дрожжами, пока все не становится единой массой, а потом вымешивает, добавляя понемногу растопленное масло, чтобы оно хорошенько впиталось. Она берет кусок черного твердого как камень хлеба и режет на четыре куска размером с карточную колоду каждый. Потом делит каждый пополам. Одну половину заворачивает на утро. Вторые половинки кладет на четыре тарелки. Одну тарелку ставит перед своей сестрой, одну перед собой, одну перед Александром, а одну – перед стулом их матери. Берет вилку и нож и отрезает чуть-чуть от своей доли. Капля крови падает из ее рта на стол. Она не обращает на это внимания. Положив хлеб в рот, жует несколько минут, прежде чем проглотить. Вкус у хлеба заплесневелый, и еще он немного отдает сеном. Александр давно расправился со своим куском. И Даша тоже. Сестры не могут смотреть на долю своей матери или на ее пустой стул. Теперь все стулья пусты, кроме Дашиного и Татьяниного. И Александра. Еще одна капля крови падает на стол. Что учила ее говорить сестра несколько дней назад, стоя на коленях перед умершей матерью? «Хлеб наш насущный дай нам днесь» – так говорила Даша. – «Хлеб наш насущный дай нам днесь», – произносит семидесятипятилетняя Татьяна в своем доме в Скотсдейле, в Аризоне. – Аминь, – откликается Энтони. – Я помню тебя пекущей хлеб пятьдесят лет. Ты и не знала, из чего состоит готовый хлеб, пока не увидела полный список ингредиентов. Татьяна кивает, слегка улыбаясь. – Ну да, – говорит она, продолжая месить тесто. – Семена хлопка или сено. Бумага. Опилки. Семена льна. Клей? Готовая еда, готовый хлеб. Смазав большое огнеупорное блюдо маслом, она выкладывает на него тесто, прикрывает белым полотенцем и ставит в темную духовку. Хлеб должен подняться. Татьяна садится рядом с сыном; они не спеша пьют чай. В доме так тихо, лишь из какого-то крана капает вода. – Мам, – говорит Энтони, – а ты знаешь, что мы знали, что ты там сидишь и слушаешь нас? Она смеется. – Да, сынок, – с нежностью говорит она, – знаю. – Она гладит его по лицу, целует в щеку. – Расскажи об Ингрид. Ей не лучше? Энтони качает головой. И уже не смотрит на мать. – Ей хуже обычного. Она твердит врачу, что это моя вина. Я ее довел до такого. Я вечно отсутствую. Никогда не бываю дома. – Он сжимает губы в резком недовольстве. – Она твердит это четырнадцать лет. Ты вечно где-то в пути, Энтони. Как будто я водитель грузовика! – Он фыркает. – Я два дня назад отправил ее на обследование в Миннесоту, в «Бетти-Форд». – Ну и хорошо. Это поможет. Энтони явно не убежден: – Да она лечится уже не меньше восьми месяцев. Я ей сказал, что не хочу, чтобы она возвращалась, пока ей не станет лучше. |