Книга Летний сад, страница 90 – Полина Саймонс

Александр тяжело дышал и молчал.

– Ты именно поэтому так отстранился от меня?

– Что значит отстранился, Таня?

Довольно иронично было обвинять его в этом в такой момент. Мягкое, ритмичное движение его пальцев стало уже невыносимым для нее; хватаясь за него, она неслышно бормотала: «Подожди, подожди», но Александр наклонился и крепко обхватил губами ее сосок, слегка усилил нажим и трение, и она уже не шептала «подожди», а весьма громко кричала: «Да, да!»

Вновь обретя дар речи, Татьяна сказала:

– Продолжай, с кем ты говоришь? – Она дернула его за футболку. – Смотри на меня, Шура!

– Да ведь темно, костер погас, я ничего не вижу.

– Зато я вижу тебя. Ты такой яркий, ты обжигаешь мне глаза. Так что смотри на меня. Я твоя Таня. Спрашивай, спрашивай о чем угодно. Я не лгу тебе.

Она замолчала. «Я не лгу мужу. Я кое о чем умалчиваю. Вроде такого: есть мужчины, добиравшиеся до вершины, приходившие после тебя, и мне приходилось делать все, что в моих силах, чтобы защитить тебя, и потому я не могу утешить тебя так, как мне хотелось бы, оттого что в такой момент на меня нападают сильнее, чем ты думаешь».

– В Лазареве, – сказала она, ища этого утешения, той правды, которой он искал, ощущая его лицо над собой. – Ты тогда овладел мной, и я отдала тебе руку и вместе с ней дала слово. И это единственное слово, которое я держу.

– Да, – прошептал он, и его сердце напряженно билось. – Некогда я завладел тобой. – Его пальцы продолжали нежно касаться ее. – Но в Нью-Йорке ты думала, что я погиб.

– Да, и я оплакивала тебя. Возможно, лет через двадцать я и вышла бы за какого-нибудь местного, но тогда я не могла. Я не была готова, и я не была счастлива, и я не радовалась. Твой сын лежал в спальне. Хотя я, наверное, и танцевала несколько раз, ты лучше других знаешь, что я не забывала нежной юной любви, – прошептала она и добавила почти неслышно: – Я бросила нашего малыша потому, что ничего не забыла и не могла забыть.

Его утешающая ладонь была теплой. Ох, так он все-таки хотел утешить ее…

– И незачем извиняться. Ты тревожишься, ведь так? Но я сказала тебе правду там, в Германии. Я не лгу тебе. Я не стану тебе лгать. Ты не запачкан, Шура. Даже в Нью-Йорке твоей веселой вдовой.

Он смотрел на нее сквозь черную ночь, напряженный, скованный. Потом с запинкой прошептал:

– Но ты целовалась, Татьяна?

– Никогда, милый Шура, – ответила она, ложась на спину и обнимая его. – Никогда и ни с кем, кроме тебя. И зачем ты мучаешь себя из-за ничего?

Они целовались восторженно, нежно, открыто.

– Ладно, вспомним те идиотские вопросы, что ты постоянно мне задаешь, – сказал наконец он, стягивая с себя футболку и штаны, ворочаясь, как колючий дикобраз в тесном мешке. – Тревожишься из-за женщин в Белоруссии, в Бангоре. Это же ничто, так? А вот это – всё.

Он лег на нее в расстегнутом спальном мешке. Его руки обхватили ее голову. Его руки сжали ее запястья. Его губы касались ее кожи.

– И наконец, – сказал Александр, насытившись, и она обнимала его, – пришло небольшое благословенное облегчение.

Сигарета давно погасла, Татьяна лежала в его руках, Александр продолжал ее ласкать. Засыпали ли они? Она думала, что он, возможно, задремал; движения его рук на ее спине становились медленнее. Но здесь, на Явапаи, над молчаливыми святилищами речных богов, где сантиметр за сантиметром меняла каньон вечно подвижная Красная река, момент для легкой эрозии защитного панциря, укрывавшего Александра, был так же хорош для Татьяны, как любой другой.