Книга Татьяна и Александр, страница 210 – Полина Саймонс

– Замолчишь ты когда-нибудь?

– Или что? Заставь меня, Александр! Потому что я не успокоюсь.

– Нет, конечно нет! – выкрикивает он, в раздражении пиная ногами чайник.

– Правильно! – кричит она в ответ. – Ты этого не получишь. Хочешь подраться? Я готова.

Стиснув зубы, он приближается к ней:

– Ты не знаешь, что такое драка.

Он сдергивает Татьяну с приступка, разрывает на ней платье от груди до бедер, опускает на деревянный пол и, не давая подняться, срывает с нее трусы, разводит ей ноги и наваливается на нее.

Татьяна закрывает глаза.

Он груб с ней. Поначалу она не хочет обнять его, но невозможно не прижать к себе это измученное тело.

– Солдат… – бормочет она сквозь стоны. – Ты не можешь взять меня, не можешь оставить меня…

– Я могу взять тебя, – шепчет он.

Издав вдруг беспомощный стон, он отрывается от нее и выходит на улицу, оставив Татьяну на полу. Она лежит, свернувшись калачиком, кашляя и задыхаясь.

Он сидит на скамье и курит. У него трясутся руки. Перед ним встает Татьяна, завернутая в белую простыню. Голос ее дрожит.

– Завтра наш последний день здесь, в Лазареве, – с трудом извлекая из себя слова, говорит она, не глядя на него; он тоже не смотрит на нее. – Прошу тебя, давай не будем это делать.

– Хорошо, не будем.

Она позволяет простыне соскользнуть на землю и подходит близко к его коленям.

– Осторожно, – взглянув на свою зажженную папиросу, тихо произносит Александр.

– Слишком поздно быть осторожным, – отзывается Татьяна. – Приближается наша гибель. Какое мне дело до папиросы?

Когда они лежат ночью в кровати, Александр долго прижимает ее к своей теплой груди, молча, не двигаясь, почти не дыша, не завершая того, что начал раньше.

– Я не могу взять тебя с собой, – наконец говорит он. – Слишком большая опасность. Я не могу рисковать…

– Ш-ш-ш. – Татьяна целует его в грудь. – Я знаю. Шура, я твоя. Сегодня тебе это может не нравиться, ты можешь этого не хотеть, можешь хотеть, чтобы сейчас все было по-другому, но это остается, и я останусь, как всегда, только твоей. Ничто этого не изменит. Ни твой гнев, ни кулаки, ни твое тело, ни даже твоя смерть. – (Его стон похож на скрежет.) – Милый… Любимый… – Она плачет. – Мы сироты, Александр, ты и я. У нас есть только мы. Я знаю, ты потерял всех, кого любил, но меня ты не потеряешь. Клянусь тебе своим обручальным кольцом, клянусь своим сердцем, которое ты разбил, клянусь твоей жизнью, что вечно буду твоей верной женой!

– Таня, – шепчет он, – обещай, что не забудешь меня, когда я умру.

– Ты не умрешь, солдат. Не умрешь. Живи! Живи, дыши, цепляйся за жизнь, не отпускай. Обещай, что будешь жить ради меня, и я обещаю, что буду ждать тебя, когда все закончится. – Она всхлипывает. – Когда бы все ни закончилось, Александр, я буду здесь ждать тебя.

Такие прекрасные слова были сказаны накануне их расставания в безлунном Лазареве.

Жизнь проявлялась в мелочах. Матрос, стоявший у сходней парома, на который она садилась каждое утро, улыбался и здоровался с ней, предлагая чашку кофе и сигарету, а затем сидел с ней на палубе все тринадцать минут пути. Бенджамин, игрок второй базы, наскочил на нее, когда пытался поймать неудачный мяч, сбил ее с ног и потом лежал на ней сверху, не поднимаясь, несколько мгновений. Этого времени хватило, чтобы Эдвард, кетчер, подошел и сказал: «Хорош, кончай уже! Это софтбол, а не „Рикардо“». Перед выходом на работу Викки каждое утро мазала помадой губы Татьяны и целовала ее в щеку, а Татьяна, выйдя из дома, стирала помаду.