Книга Леди с дурной репутацией, страница 108 – Тереза Ромейн

— О чем ты думаешь? — спросил Чарлз.

Кассандра думала о том, что, возможно, наткнулась на ответ на главный вопрос, о том, что он все время был у нее перед глазами, только скрытый за шалостями молодой жены и за несчастным случаем, который мог не иметь к данной ситуации никакого отношения.

Сжав щеки брата в ладонях, Кассандра чмокнула его в нос и сообщила:

— Я думаю о том, что вот только что ты, возможно, раскрыл дело тонтины, и о том, что мне нужно сегодня же, до конца дня, посмотреть на ту перголу.

Заторопившись из комнаты, она прошла мимо камина и бросила взгляд на портрет бабушки. Ей показалось, или на лице ее была улыбка?

Утром Джордж проснулся с жуткой головной болью, которую превосходила боль в плече, и со скребущим душу ощущением, что есть что-то, о чем даже не хочется думать.

Кольцо с изумрудом, лежавшее на столике у кровати, жаждало напомнить ему о том, что, во-первых, сегодняшний день, по решению герцога Ардмора, должен ознаменовать окончание дела тонтины, во-вторых, вчера ушла Касс, в-третьих, единственное, чего он не сделал, — не бросил свое сердце к ногам женщины, чтобы остановить ее. Ничто не возымело действия, она все же ушла.

Он привык, что все его планы осуществляются, но никогда не строил планов в отношении Кассандры Бентон. У него имелся план касательно дела. А Касс? Касс… просто подарок небес, как благодатный дождь в пору засухи, без которого нельзя.

Отвратительное самочувствие, скорее всего, следствие воздействия опиумной настойки. Эта дрянь, единожды оказавшись в твоем желудке, не так-то легко соглашается тебя оставить.

Такое можно сказать и о Касс: она как наваждение.

Выпив стакан воды, Джордж позвонил, чтобы принесли кофе, а потом с помощью лакея втиснулся в некое подобие одежды. Бандаж на раненом плече, который фиксировал сломанные кости, крепко держался на своем месте и предотвращал боль, но не позволил бы натянуть сюртук, однако в доме можно было обойтись сорочкой с короткими рукавами и жилетом.

После кофе, горького и крепкого, он сунул кольцо в карман и отправился в свою лабораторию. Было ли это для него заведенным правилом, когда он располагал своим временем как хотел, еще до того, как его подозрения в отношении нечаянных смертей отцовских друзей превратились в дело? Как он обходился со своим временем? Сейчас он уже не мог вспомнить того Нортбрука, который легкомысленно назвал Кассандру простой, совершенно не зная ее.

Вот здесь, на огромном рабочем столе, она сидела, а он снимал с нее туфли, потом кое-что еще… довел ее до экстаза. Сейчас не осталось никаких следов ее пребывания, за исключением бумаги, которую он вставил в камеру-обскуру, перед тем как они покинули комнату. Еще раз он направил объектив в окно на здания, стоявшие на противоположной стороне Кавендиш-сквер, Джордж задернул шторы, зажег желтую лампу, потом поднял крышку камеры-обскуры и вытащил бумагу, которую заранее обработал. Появилось ли на ней какое-нибудь изображение?

Ничего. Какой была, такой и осталась — белой. Пустая трата бумаги и химикатов.

Все те дорогие картины, написанные маслом, развешенные по всему Ардмор-хаусу, словно усмехались ему, дразнили его за то, что он не способен зафиксировать изображение, как на протяжении веков делали давно умершие художники. Они могли изобразить любую эмоцию: радость и похоть, и гнев, и праздность, и любой грех — бурю чувств, а он даже не может поймать изображение проклятого окна, чтобы зафиксировать его на бумаге.