Книга Художник из 50х, страница 71 – Сим Симович

— Советская сказка должна быть о преодолении, — размышлял художник, смешивая краски. — О том, что человек сильнее обстоятельств.

Четвёртой стала встреча Герды со Снежной королевой. Здесь Гоги дал волю воображению. Королева предстала в образе прекрасной северной богини в одеждах, сшитых из полярного сияния. Корона на её голове — из сосулек и звёзд, а в руках — ледяной скипетр, похожий на древнерусский меч.

Но главное — её лицо. Не злое, а печальное. Красота без тепла, совершенство без души. В глазах читалась вековая усталость — усталость силы природы, которая не может быть иной.

Герда стояла перед ней — крошечная фигурка в ватнике против великанши изо льда. Но в её позе не было страха. Только решимость и… сострадание. Советская девушка жалела даже врага.

— Силу можно победить только любовью, — прошептал Гоги, работая над деталями.

Пятая иллюстрация — кульминация. Герда обнимает Кая, и от тепла её сердца начинает таять лёд. Но таяние это показано не сентиментально, а эпически — как рассвет после долгой полярной ночи. Ледяной дворец превращается в хрустальный, сияющий всеми цветами радуги. Снежная королева не исчезает — она улыбается и отступает, отдавая дань силе человеческой любви.

Гоги работал не останавливаясь, погружаясь в созданный им мир всё глубже. Краски смешивались под кистью, рождая оттенки, которых не было в природе — алый цвет советских знамён на фоне северного сияния, золото партийных звёзд среди ледяных кристаллов, синеву тундры, согретую теплом человеческих сердец.

К вечеру на столе лежали двенадцать иллюстраций. Каждая рассказывала свою часть истории, но все вместе складывались в эпическую поэму о любви, преодолевающей любые преграды. Советскую по духу, древнюю по красоте, северную по суровости.

Художник отложил кисти и откинулся на стуле. Руки дрожали от усталости, но в груди пылал огонь творческого удовлетворения.

— Теперь — оптимистично, — усмехнулся он, глядя на своё творение. — Но не в ущерб правде.

Последние мазки на иллюстрациях высохли, и Гоги почувствовал, как накопившееся за день напряжение требует выхода. Руки, привыкшие к постоянной работе, тянулись к делу. Он открыл сундук, достал оттуда нож-бабочку — старый, потёртый, но идеально заточенный — и вышел во двор.

У сарая лежала коряга, которую он приметил ещё неделю назад. Кусок берёзы, обточенный временем и ветрами, с интересными изгибами и наростами. Гоги поднял её, повертел в руках, прощупывая пальцами текстуру, и улыбнулся. В этом бесформенном куске дерева уже жило что-то, ждало освобождения.

Устроился на завалинке, спиной к тёплой стене барака. Солнце клонилось к закату, окрашивая двор мягким золотистым светом. Где-то вдалеке играли дети, кто-то из соседей колол дрова, но все эти звуки словно доносились из другого мира.

Гоги взял нож в правую руку, корягу — в левую, и сделал первый срез.

Стружка упала к ногам тонкой спиралью. За ней — вторая, третья. Лезвие ножа скользило по дереву легко, послушно, снимая лишнее слой за слоем. Руки двигались почти сами собой — память Георгия Гогенцоллера хранила этот навык, как хранила умение рисовать.

Постепенно из бесформенного куска начала проступать фигурка. Сначала неясная, размытая, но с каждым движением ножа становящаяся всё отчётливее. Птица. Небольшая, изящная, с распростёртыми крыльями.