Книга Художник из 50х, страница 72 – Сим Симович

Гоги работал неспешно, смакуя каждое движение. Здесь не было ни заказчика, ни сроков, ни требований. Только он, дерево и нож. Древнейшее из искусств — придание формы бесформенному.

Стружки накапливались у ног золотистой горкой. Они пахли лесом, смолой, далёкими дорогами. Гоги вдыхал этот запах и чувствовал, как что-то внутри успокаивается, приходит в равновесие.

Нож выбирал из дерева крыло за крылом, перо за пером. Птица рождалась под его руками не как копия реальной, а как воплощение самой идеи полёта. Крылья получались чуть больше, чем нужно, голова — более гордой, хвост — длиннее и изящнее.

— Красиво делаешь, — тихо сказал Василий Иванович, подойдя незаметно.

Гоги не поднял головы, продолжая работать.

— Само получается. Руки помнят.

— Это что будет?

— Жар-птица, — ответил художник, выбирая ножом тонкую бороздку, изображающую оперение. — Или просто птица. Разницы нет.

Василий Иванович присел рядом, закурил.

— А зачем? Продавать будешь?

— Нет, — Гоги покачал головой. — Просто так. Для себя.

Старик кивнул с пониманием. Сидели молча, слушая, как нож шуршит по дереву, как где-то вдалеке поют птицы, как ветер шелестит листвой.

Солнце садилось, бросая на двор длинные тени. Гоги прищурился, оценивая работу. Птица почти готова — осталось только отшлифовать да придать последние штрихи. Под его пальцами дерево стало шелковистым, тёплым, живым.

— Полетит? — спросил Василий Иванович с усмешкой.

— А кто знает, — серьёзно ответил художник. — Может, ночью и полетит.

Он поднёс фигурку к глазам, сдул последние стружки. Птица смотрела на него маленьким деревянным глазом — внимательно, словно живая.

В этот момент Гоги чувствовал себя счастливым. Не той нервной радостью, а глубоким, спокойным счастьем мастера, создавшего красоту своими руками. Никто ничего от него не требовал, не ждал, не оценивал. Он просто взял кусок дерева и превратил его в нечто прекрасное.

И этого было достаточно.

Гоги вернулся в дом, когда сумерки уже густели за окнами. В комнате было тихо и пахло остывшей печью. Он зажег керосиновую лампу, поставил чайник на плиту и, пока вода закипала, убрал деревянную птицу на полку рядом с другими своими резными поделками.

Заварил крепкий чай в глиняном чайнике — не спеша, обдав кипятком заварку, давая настояться. Достал из шкафа блюдце — простое, белое, с едва заметной синей каёмочкой — и налил туда горячий, почти чёрный чай.

На столе лежал кусок тростникового сахара, привезённый с Кубы ещё до войны, — Георгий Гогенцоллер берёг его как сокровище. Гоги отколол маленький кусочек ножом, положил в рот и отпил из блюдца.

Сладость растворялась на языке медленно, смешиваясь с горечью чая. Это было особенное удовольствие — неспешное, вдумчивое, как и подобает истинному чаепитию.

Рядом на полке стоял потёртый томик — «Китайская классическая поэзия» в переводе Эрвина. Гоги взял книгу, раскрыл наугад и читал, периодически отпивая из блюдца:

*Осенний ветер гонит листья жёлтые,

В горах туман клубится над водой.

Один иду по тропке каменистой —

И сердце на душе такой покой.*

Он отложил книгу, отколол ещё кусочек сахара. За окном совсем стемнело, но в доме было уютно — лампа бросала мягкий свет на стены, чай согревал изнутри, стихи создавали особое настроение созерцательности.

Гоги не думал ни о завтрашнем дне, ни о заказах, ни о Берии. Существовал только этот момент — горячий чай, сладость на языке, мудрые строки китайских поэтов и тишина, обволакивающая, как тёплое одеяло.